Анри взял еще одно кресло и поставил его по другую сторону камина.

— Через несколько минут вы расскажете мне, — продолжал он, — что привело вас сюда.

— Для этого нет нужды ждать несколько минут. Послушайте, сударь, раз я не застал вашего брата, — решительно произнес шевалье, почувствовав, что ему придает смелости выражение участливого внимания и доброты на лице молодого человека, — то хотел бы рассказать вам мою историю. Я несчастный одинокий старик, у которого нет ни родных, ни друзей, а у вас вид гораздо более серьезный и вдумчивый, чем это обычно бывает у людей вашего возраста.

— Я страдал, сударь, — перебил его Анри с таким выражением на лице, будто он силился улыбнуться. — На свою беду я приобрел сердечный опыт, который быстро старит своих избранников, хотя и идет им впрок.

— Так вот, сударь, — продолжал шевалье, — как бы вы ни были молоды, вы, вероятно, могли бы дать мне один совет. Ведь в моем возрасте ум становится ленивым, а воля не торопится принять какое-либо решение и сделать выбор; впрочем, мне следует искренне признаться в том, что я всегда отличался крайней нерешительностью.

— Говорите же, сударь, — ответил молодой человек, — и хотя я не думаю, что мое мнение окажется вам хоть в чем-то полезным, поверьте, что моя симпатия целиком принадлежит вам, и это будет не моя вина, если вы не сможете ею воспользоваться.

Какое-то мгновение шевалье собирался с мыслями, а затем, глядя прямо в глаза своему собеседнику, продолжил:

— Что бы вы подумали, сударь, о человеке, который, злоупотребив сходством, столь же удивительным, как то, что существует между вами и вашим уважаемым братом, переодевшись и воспользовавшись темнотой или другим обстоятельством, обманул бы несчастную девушку и, выдавая себя за того, кого она любит, воспользовался бы ее заблуждением, чтобы обесчестить ее, а затем оставил бы одну предаваться своему отчаянию?

— По-моему, сударь, этот человек, если такой может существовать на свете, был бы достоин сурового порицания со стороны всех честных людей.

— А если бы эта молодая девушка в результате такого преступления стала матерью?

— Сударь, к несчастью, это одно из тех преступлений, что не подпадают под действие ни одного закона; но даю вам мое честное слово дворянина, что я в тысячу раз скорее предпочел бы пожать руку бандиту, с кинжалом за поясом и пистолетом в руке врывающемуся в дом, где он грабит, рискуя своей свободой, убивает, подвергая опасности свою жизнь, чем знаться с человеком без сердца, без совести, без чести, совершившим поступок, похожий на тот, о каком вы говорите.

— Так вот, сударь, — сказал шевалье, — это и есть моя история; а соблазненная девушка, такая нежная, такая ласковая и такая добрая, что, увидев ее, невозможно не полюбить, это моя дочь, сударь.

— Ваша дочь?

— Во всяком случае, моя приемная дочь.

— И он не понес от вашей руки заслуженного наказания? Вы не убили человека, принесшего бесчестие в ваш дом?

— Я уже сказал вам, сударь, я почти что старик, мне уже за пятьдесят, я слаб; моя немощная рука с трудом способна удержать тяжесть шпаги или пистолета…

— Господь дал бы вам силу, сударь, ведь Господь был бы за вас! — вскричал Анри с заразительной пылкостью. — Господь — это отец, мстящий за поруганную честь своего сына; он дарует мужество воробью, защищающему своих птенцов от хищной птицы; неужели он может отказать в нем человеку, исполняющему самую сокровенную, самую святую обязанность из всех тех, что предназначена человеку?

— Но ведь все законы, и Божьи и человеческие, запрещают дуэль.

— Дуэль, сударь, — а это действительно несчастье, но это такое несчастье, с которым необходимо смириться, — дуэль останется правосудием Божьим до тех пор, пока общество не будет строиться согласно другим законам, пока человеческое правосудие не станет искать в сердце каждого зло, дабы искоренить его, и добро, дабы его вознаградить; наконец, дуэль будет нужна до тех пор, пока общество не перестанет считать допустимым, а порой и забавным, что человек покушается на добродетель девушки и на честь супруги.

— Итак, сударь, если виновный упорно отказывается предоставить девушке то искупление, которое велит ему долг, вы советуете мне драться с ним?

— Говоря по совести, сударь, я советую вам это, — ответил Анри.

— Тогда, сударь, я должен вам признаться, — произнес г-н де ла Гравери, — что хотя у меня, как я вам только что сказал, мирный нрав, хотя я провел лучшую часть жизни, заботясь лишь о своем собственном благополучии, — я думаю так же, как и вы, и несомненно решился бы на это, если бы меня не удерживало одно опасение.

— Что за опасение?

— Я единственная опора бедной девочки; что бы вы ни говорили, а Небо не всегда бывает на стороне правого; судьба может изменить мне. Что станет с бедной девушкой, если она лишится меня?

— Если дело обернется подобным образом, сударь, я постараюсь заменить вас около нее, — просто ответил Анри.

— Вы мне это обещаете, сударь?

— Я вам клянусь.

— Послушайте, сударь, — сказал шевалье с воодушевлением, далеко выходившим за рамки его обычного поведения, — в вашем взгляде столько искренности, столько благородства и столько достоинства, что мне хочется вам верить, и я решусь… Да, в свою очередь клянусь вам, виновный будет наказан. Но я вынужден воспользоваться вашей любезностью и просить вас оказать мне еще одну услугу.

— Какую, сударь? Говорите.

— Я ни с кем не знаком в Париже и не знаю, к кому мог бы еще обратиться, если вы мне откажете в моей просьбе. Я прошу вас стать моим секундантом.

— Охотно, сударь.

— Вы мне должны поклясться, что, кем бы ни был мой противник и какое бы оружие ни было избрано для поединка, вы не покинете меня в ниспосланной мне Провидением миссии, которую я намереваюсь исполнить. Ведь я, сударь, — и вы должны были это заметить, — крайне неопытен в такого рода делах, и, поскольку вы были так добры, что помогли мне своими советами увидеть это дело в его истинном свете, я смею надеяться, что вы не подведете меня в решительную минуту.

— Сударь, в этом вопросе вы можете положиться на мое слово так же смело, как и во всех остальных. Но простите, мне необходимо выяснить у вас одну довольно важную подробность. Вы ведь, по-видимому, друг моего брата, но я не имею чести вас знать. Не будете ли вы так любезны сообщить мне ваше имя и оставить ваш адрес?

— Меня зовут господин де ла Гравери; как вы видите, я кавалер ордена Святого Людовика; я постоянно проживаю в Шартре, но в настоящее время остановился в гостинице "Лондон" на улице Риволи.

— Этого достаточно, сударь; как только я вам понадоблюсь, дайте знать, и я буду полностью в вашем распоряжении.

— Я благодарю вас и прошу хранить все это в секрете.

— Обещаю вам. Но, кстати, сударь, вы мне еще ни слова не сказали о том, что вас привело к моему брату. Не желаете ли вы, чтобы я ему что-нибудь передал?

— В этом нет ничего важного, сударь. Я приходил всего лишь для того, чтобы отдать ему этот чемодан, который он забыл вчера в почтовой карете, а мой кучер случайно захватил с собой.

Шевалье поднялся.

— Я благодарю вас от лица Грасьена, — сказал молодой человек. — Прощайте, сударь, и верьте, что мои лучшие пожелания будут сопровождать вас в той миссии, что вы собираетесь исполнить.

Анри настоял на том, чтобы проводить шевалье до ворот, и, посадив его в фиакр, в последний раз пожал ему руку.

Сердце г-на де да Гравери билось изо всех сил, он испытывал сильное и глубокое волнение и чувствовал, как время от времени дрожь пробегает по всему телу, в глазах все темнеет, а волосы на голове встают дыбом.

Но согласитесь, что сама мысль о первой дуэли в пятьдесят лет может произвести немалое впечатление.

— Ах! Если бы Дюмениль был здесь! — вздохнув, тихо произнес шевалье. — Он шел драться так, как я иду обедать, и владел шпагой и пистолетом так же, как я владею вилкой. Но, к несчастью, его больше нет, а Блек не в состоянии был бы померяться силами с Грасьеном: со времен собаки Монтаржи такого больше никто не видывал; впрочем, и сам Блек бродит неизвестно где.