Хотя Луи де Фонтаньё и был готов к такой внезапной перемене самим г-ном де Монгла, он все же задавал себе вопрос, не повредился ли слегка в уме его спутник.

— Ну что ж, пусть будет так! — продолжал шевалье. — Влюблены вы или нет в Маргариту — заметьте, мне это совершенно все равно, — она станет вашей любовницей! Не пить мне никогда ничего кроме воды, не испытывать мне никогда женскую ласку, если рано или поздно я не закрою за вами дверь в ее спальню! И к тому же я уже целые сутки горю желанием увидеть, как этот мнимый повеса д’Эскоман воспримет подобную новость.

Несколько испуганный торжественностью этих клятв, Луи де Фонтаньё последовал за г-ном де Монгла по винтовой лестнице, которая вела на третий этаж дома; старый дворянин преодолел эту лестницу с такой энергией и бодростью, что от этого не отрекся бы герой, свое сходство с которым он только что столь удачно установил.

Господин Бертран охотно бы добавил к золотому солнцу, украшавшему вывеску его заведения, девиз великого короля: "Nec pluribus impar".

Он искреннейшим образом восхищался тем, что сам называл залой этих господ, и без ложной скромности заявлял, что даже в апартаментах супрефектуры невозможно было отыскать в Шатодёне более богатой и с большим вкусом подобранной меблировки, чем та, которой обставила эту залу г-жа Бертран.

Состояла эта хвалёная меблировка из двух козеток, шести кресел и двенадцати стульев красного дерева, слегка потускневшего от использования (все это было обтянуто малиновым сукном с черным рисунком), а также большого стола, тоже красного дерева; стол был покрыт скатертью, достаточно щедро пропитанной жиром, чтобы можно было судить об оказанных на нем гастрономических услугах.

Окна были задрапированы ситцевыми занавесями с рисунком красного и черного цветов, украшенными желтой каймой, которая сама была отделана того же цвета кистями в виде бубенчиков; эта кайма и бахрома были и на подхватах занавесей. На стенах висели две растушеванные скверные батальные литографии в рамках из папье-маше: "Мазепа" и "Избиение мамлюков". На камине стояли часы из позолоченной бронзы, изображавшие Психею за туалетом: платье обтягивало богиню, как панталоны — гусара, а ее короткий стан охватывали крылья бабочки; рядом с ней простодушный скульптор поместил некий предмет, вид которого служил темой ежедневных насмешек тех, для кого была предназначена эта зала. Таковы были чудеса, которыми так гордился г-н Бертран.

Луи де Фонтаньё обнаружил здесь кое-кого из тех, с кем он уже встречался в шатодёнских гостиных, но Маргариты Жели пока не было видно.

Господин де Монгла сообщил ему, что любовница г-на д’Эскомана была одной из обитательниц дома, которых г-н Бертран невольно вынужден был терпеть, и жила она на том же этаже; в ту самую минуту, когда шевалье заканчивал свои объяснения, в дверях гостиной появился маркиз: он вел за руку молодую женщину, и Луи де Фонтаньё принялся с живейшим любопытством рассматривать ее.

Маргарите Жели было двадцать пять лет, она была красива, но красота ее была сугубо телесной и совершенно отличалась от пленительной утонченности, свойственной облику г-жи д’Эскоман. Черты лица ее были безупречно правильны и резко очерчены; ее черные, с широким разрезом глаза, всегда влажные, были лишены своеобразия из-за присущего им выражение сладострастия; они источали истому даже в самые обычные минуты жизни той, кому они принадлежали. Маргарита воспользовалась соседством своей комнаты с гостиной и предстала перед посетителями в домашнем платье, которое она предпочитала праздничным нарядам, поскольку в нем она выглядела еще красивее. На ней был халат из бледно-голубого шелка с алой подкладкой; его весьма глубокий вырез не позволял утаить ничего из великолепия ее груди и плеч, белых и гладких, как мрамор. В содействующих этому складках ее пеньюара вырисовывалось широкое и сильное тело, которое ни в чем нельзя было упрекнуть, за исключением того, что его запястьям и лодыжкам недоставало тонкости; кроме того, чересчур запоздавшая праздность бывшей гризетки не смогла снять загар с ее рук, и фаланги ее пальцев хранили узлы и морщины, оставленные на них работой.

Едва она показалась на пороге гостиной, как раздались крики восхищения среди собравшихся там молодых людей, у многих из которых были свои причины польстить г-ну д’Эскоману, восторгаясь его любовницей.

Луи де Фонтаньё сохранял сдержанность.

Каждый мужчина за свою жизнь боготворит и превозносит поочередно разные типы женской красоты; страсть и даже мимолетное увлечение, по сути, столь избирательны, что, пока для них длится царствование одного из этих типов, оно не оставляет места даже заурядному, даже вызванному воспоминанием о прошлом восхищению чем-нибудь еще.

Образ маркизы д’Эскоман заполнял сердце и мысли Луи де Фонтаньё; он оказался предвзятым судьей красоты Маргариты, тем более что победа над ней казалась ему легкой, и, со слов шевалье де Монгла, прекрасную шатодёнскую куртизанку не приходилось долго уговаривать.

Ему казалось невозможным, что он не сумеет убедить маркиза в его ошибке и это пошлое создание послужит препятствием к тому, чтобы вернуть его, смиренного и кающегося, к ногам восхитительнейшей из женщин.

Он чувствовал себя исполненным рвения приняться за дело, начать которое еще несколько мгновений до этого ему было довольно страшно.

Луи де Фонтаньё не был единственным, кто наблюдал за молодой парой; г-н де Монгла также не терял ее из поля зрения. Когда г-н д’Эскоман и его спутница заметили среди гостей Луи де Фонтаньё, маркиз приветствовал его улыбкой, глаза же прекрасной шатодёнки сделались еще более томными, а щеки ее заалели, и шевалье стал радостно потирать руки.

Маркиз д’Эскоман представил Луи де Фонтаньё Маргарите. В манерах маркиза ничего не оставалось от напускной веселости и беззаботности, с какими он утром обращался к жене; он был серьезен и со своей любовницей держал себя чуть ли не уважительно; по тому, как он заботился сгладить двусмысленность ее положения и возвысить ее в глазах своих друзей, было видно, несмотря на выказываемый им скепсис, что молодой дворянин полностью находится под влиянием этого прекрасного образчика мещанской чувственности.

— Итак, какого вы мнения? — спросил маркиз, проводив Маргариту к креслу и вернувшись к Луи де Фонтаньё.

— О чем вы спрашиваете?

— О Маргарите, черт побери!

— Если уж следует быть искренним, я признаюсь, не имея намерений проводить тут сравнение, которое будет совершенно неуместным, что мое утреннее знакомство с госпожой маркизой вредит вечернему знакомству с этой барышней.

— Странный же у вас вкус! — заметил г-н д’Эскоман с таким безразличием, как будто говорили о посторонней женщине, а не о его собственной жене, однако на лице его промелькнули подозрительность и недоверие.

Слова маркиза раскаленным железом коснулись сердца молодого человека, и он почувствовал к Маргарите жгучую ненависть; могли он простить ей, что ее пытаются противопоставить его солнцу?

Маркиз д’Эскоман, толи успокоенный этим пренебрежительным отзывом Луи де Фонтаньё, то ли не желая выставлять себя в смешном виде из-за своей ревности, потребовал, чтобы молодой секретарь на правах героя дня занял за обеденным столом место рядом с Маргаритой.

Утверждают, будто испытываемые нами чувства имеют особый характер, когда они находят свое словесное выражение, характер, который легко распознать; что бы там ни говорили, если дело касается любви, ничто так не бывает похоже на правду, как ложь; и женщины скорее поддаются лжи, нежели правде, ведь ложь, из боязни показаться невыразительной, без стеснения пользуется преувеличениями, которые нравятся им более всего.

В своем рвении достойно исполнить принятую им на себя роль, Луи де Фонтаньё одолевал красавицу-соседку самой многозначительной услужливостью и самыми восторженными комплиментами.