От двери своей комнаты, с верхней площадки лестницы, то есть занимая господствующее положение, он закричал хозяйским голосом:

— Ну, Марианна, что случилось и почему весь этот шум?

— Почему весь этот шум? И вы еще спрашиваете, сударь?

— Разумеется, я вас спрашиваю об этом.

Затем он добавил со все возрастающим достоинством:

— Черт возьми, я, кажется, имею полное право знать, что происходит в моем доме.

И он с какой-то совершенно особой интонацией произнес конец фразы, сделав акцент на притяжательном местоимении «мой» и существительном «дом».

Марианна почувствовала жало.

— В вашем доме! — сказала она. — В вашем доме! Ну, что же, знайте, что в нем происходят премилые веши.

— Так что же все-таки случилось? — дерзко спросил шевалье.

— В вашем доме воруют; вот что случилось в вашем до…ме, — с непередаваемым выражением произнесла Марианна.

Шевалье закашлялся и уже менее твердым голосом поинтересовался:

— И что же украли?

— Украли ваш ужин: только и всего. Не думаете же вы, что в четыре часа дня я еще раз пойду на рынок. Впрочем, там уже ничего и не было бы, на этом рынке. Да даже и будь там куры, они были бы непригодны сегодня к употреблению. Каждый знает, что курица будет съедобной, только если пролежит по меньшей мере два дня.

Шевалье очень хотелось ей сказать: «Пойдите к пирожнику на углу, там вы найдете слоеный пирог с мясом или грибами или что-то еще, что заменит вашу пулярку».

Но спаниель несомненно находился все еще у двери, а шевалье не хотел подвергать его расправе со стороны Марианны.

И он ограничился следующим ответом:

— Ба! Что такое? Приготовить незамысловатый ужин, разве на это надо много времени?!

Это суждение настолько не соответствовало характеру шевалье, что Марианна, привыкнувшая, напротив, к педантичным замечаниям своего хозяина, была им совершенно ошеломлена.

— А! — проворчала она. — Вот как ты заговорил; хорошо же, хорошо же, не станем тогда стесняться.

И Марианна вернулась к себе в кухню, дав слово, что припомнит это шевалье, ибо ее гордыня была уязвлена.

А шевалье, отдав в дар курицу, что лишило его ужина, и поссорившись с Марианной, счел себя свободным от каких-либо дальнейших шагов по отношению к спаниелю.

Не подходя больше к окну, он направился прямо к креслу и оставался в нем до той минуты, когда Марианна открыла дверь его комнаты и с насмешливым видом объявила:

— Сударь, ужин подан.

Эти слова раздавались ежедневно в пять часов вечера.

Шевалье спустился и сел за стол.

Марианна церемонно положила перед шевалье кусок отварной говядины, поставила тарелку со сладким горошком и салат из зеленой фасоли, предупредив, что эти три блюда составят сегодня весь его ужин.

Бедный шевалье с нескрываемым отвращением атаковал кусок совершенно сухого и жилистого мяса, заставившего его быстро перейти к фасоли; но, к счастью, совершенная им прогулка, полученный душ, а главное — непривычное волнение, пережитое им, вероятно раскрыли перед его аппетитом новые возможности, ибо если он и предпринял всего одну атаку на кусок говядины, то дважды возвращался к горошку и трижды к фасоли и закончил тем, что, встав из-за стола, поклялся совершенно сбитой с толку Марианне, что уже давно так хорошо не ужинал.

После ужина шевалье обычно отправлялся в свой клуб. Ни за что на свете шевалье не отказался бы от этой привычки. Что бы он стал делать, если бы отказался от своего виста по два лиарда за фишку?

Однако, опасаясь, как бы курица, вместо того чтобы внушить спаниелю мысль убраться восвояси, не породила бы у него желание остаться, и подозревая, что, выйдя из дома, он встретит его у двери, шевалье решил ловко провести его.

Это всего-навсего значило покинуть дом через сад, а не пройти по улице.

Сад выходил на пустынный переулок, где никогда ни одна бродячая или потерявшаяся собака даже не помыслила бы ждать хозяина.

В результате этого обходного маневра, избежав нежелательной встречи, шевалье кружным путем дошел до своего клуба, расположенного на площади Комедии.

Он пробыл там до десяти часов вечера.

«Этот чертов спаниель так упрям, — пробормотал про себя шевалье, — что способен до сих пор оставаться на своем посту; если он будет там, то у меня не достанет мужества оставить его на улице; вернемся же домой так же, как я пришел сюда».

И шевалье все тем же кружным путем попал в свой переулок и вошел в сад через заднюю калитку; он ускорил шаги, так как вдалеке сверкала молния и раздавались раскаты грома.

Когда он шел по саду, упали первые капли дождя, такие же большие, как шестифранковые экю.

На лестнице он встретил Марианну, которая, подумав, что, вероятно, она несколько далеко зашла в своем желании отомстить, обратилась к шевалье, пытаясь принять свой самый любезный вид:

— Вы, сударь, хорошо сделали, что вернулись.

— Почему же это? — спросил Дьёдонне.

— Почему? Потому что собирается гроза, да такая гроза, когда хороший хозяин и собаку не выставит за дверь.

— Гм! — произнес шевалье. — Гм-гм!

И, обойдя Марианну, он прошел к себе в комнату.

Он испытал огромное желание подойти к окну и посмотреть, по-прежнему ли пес сидит перед домом, но не осмелился.

Как все слабовольные люди, он предпочитал оставаться в сомнениях, чем решиться на что-нибудь.

Дождь с силою хлестал в ставни, и с каждым разом удары грома становились все ближе и ближе.

Шевалье быстро разделся, поспешно закончил свой вечерний туалет, улегся в постель, погасил свечи и натянул одеяло на уши.

Но гроза была такой сильной, что, несмотря на принятые им предосторожности, он продолжал слышать стук дождя в ставни и раскаты грома, грохочущие над его головой, так как гроза потихоньку продвигалась вперед и, казалось, в этот час вся ее сила сосредоточилась над домом шевалье.

Вдруг среди шума ливня и грохота грома ему послышался протяжный, скорбный, заунывный стон, похожий на вой собаки, — он доносился все явственнее и громче.

Шевалье почувствовал, как дрожь прошла по всем его членам.

Неужели спаниель, встреченный сегодня утром, был все еще здесь? Или это была другая собака, попавшая сюда случайно?

Завывания, услышанные им, имели так мало общего с радостным лаем, звучавшим сегодня утром, что шевалье вполне мог предположить: этот лай и этот вой не имели между собой ничего общего и не могли выйти из одной глотки.

Шевалье еще глубже вдавился в постель.

Гроза продолжала грохотать все страшнее и страшнее.

Ветер сотрясал дом так, будто хотел сорвать его с места.

Вторично послышался заунывный, печальный, протяжный вой.

На этот раз шевалье больше не мог устоять перед ним; казалось, этот вой против его воли вытаскивал шевалье из постели; тогда он поднялся, и, хотя занавески, окна и ставни были закрыты, вспышки молнии, следовавшие друг за другом без перерыва, освещали комнату.

Как будто движимый какой-то более могущественной силой, чем он сам, шевалье неуверенной походкой подошел к окну; приподняв занавеску, через отверстия в ставнях он увидел несчастного спаниеля, который сидел на прежнем месте под потоками ливня, способными размыть даже собаку, сделанную из гранита.

Глубокая жалость овладела шевалье.

Ему показалось, что в этом упорстве собаки, которую он видел впервые, было нечто сверхъестественное.

Машинальным движением он поднес руку к шпингалету на оконной раме, чтобы открыть его, но в ту же минуту такой удар грома, какого он до сих пор не слышал, грянул прямо у него над головой; мрак раскололся, огненная змея прочертила воздух; собака испустила громкий вопль ужаса и, завывая, убежала, в то время как шевалье, пораженный ударом электричества, — войдя через руку, касавшуюся железного шпингалета, оно прошло по всему его телу, — попятился и без сознания упал навзничь у изножья своей кровати.

Когда шевалье пришел в себя, гроза закончилась, стояла густая тьма и полная тишина.