Невольное признание женщины в любви вызывает у мужчины, которому оно обращено, либо крайнее отвращение, либо непреодолимое желание.

Когда чаша полна, то лишняя капля, будь то капля нектара или капля воды, заставляет жидкость переливаться через край.

— Но, — отвечал Луи де Фонтаньё, запинаясь, как будто бы слова срывались с его губ какой-то всемогущественной силой против желания его сердца, — кого же вы тогда любите, Маргарита?

— Ах, Боже мой, что же нужно сделать, чтобы он понял? — воскликнула молодая женщина, в порыве страсти склонившись на плечо молодого человека, а он вне себя, опьяненный, заключил ее в свои объятия, и при этом его губы коснулись ее губ.

В тот же самый миг над молодыми людьми с шумом растворилось окно.

Маргарита вскрикнула и убежала.

Луи де Фонтаньё быстрыми шагами поспешил за ней.

Несколько минут спустя из особняка вышел г-н д’Эскоман.

Он ничего не услышал из этого разговора, но узнал голос своей любовницы по вырвавшемуся у нее крику и сразу поспешил в трактир г-на Бертрана, чтобы рассеять свои сомнения.

Не обнаружив Маргариту в ее комнате, маркиз вернулся к себе, снова лег спать, но не сомкнул глаз всю ночь; это доказывало, что шевалье де Монгла не ошибся, когда он утверждал, что красавец-маркиз не избавился еще от обывательских предрассудков.

Писатели нашего времени весьма искусно препарировали человеческое сердце; они перечислили все клеточки мозга, откуда должны исходить каждая из мыслей и каждое из побуждений персонажей, которых они заставляют действовать.

Однако в своем замечательном анализе они, возможно, недостаточно учли смешения разнообразных чувств, ареной которого чрезвычайно часто служит наше сердце и которое составляет очевидное противоречие между нравственными убеждениями и действительными поступками.

Вероятно, то, что мы сейчас выскажем, покажется чудовищным парадоксом, но из всех мужчин больше всего от измены женщины страдает эгоист.

Полное самоотречение является измышлением; стало быть, эгоист испытывает по отношению к самому себе такую нежность, какую человеческая душа никогда не может уделить другому существу; поэтому сердце эгоиста, уязвленного в идолопоклонстве самому себе, должно быть ранено более жестоко, чем сердце того, кто отдает свою любовь многим.

Великодушие способно смягчить страдание; сколько бы влюбленные мужчины, плача, искренне ни говорили: "Пусть она будет счастлива!" — они способны на все, кроме как перестать любить. Но ничто не облагораживает, ничто не утешает эгоиста; он способен лишь на проклятия, и тем самым льет расплавленный свинец на свои раны.

Самолюбие составляет суть эгоизма; самолюбию отводится первая роль в любовных связях эгоиста; все остальные чувства играют там лишь немые роли; и если главному актеру случится быть освистанным, то провал переживается им тяжело.

Так что вовсе не потому, что он любил Маргариту Жели, г-н д’Эскоман не спал всю ночь, когда у него появились сомнения в верности его любовницы: он не спал потому, что он содержал ее, — новое выражение, ранее применявшееся только к лошадям и собакам, а теперь вошедшее в употребление и по отношению к женщинам.

Честолюбец содержит женщину, потому что она обладает влиянием, которым можно пользоваться; тщеславный — потому что она славится своей элегантностью и прослыть ее любовником означает то же самое, что иметь стаю гончих или упряжку из четырех лошадей, а также придает важность; простак — потому что до него ее содержали несколько сотен весьма известных особ; скупой содержит свою любовницу, потому что она ему стоит недорого; но большинство мужчин, напротив, содержат их, потому что уже слишком много на них потратили. В карточной игре есть выражение, прекрасно характеризующее подобное положение. Об игроке, который, пытаясь вернуть проигранные им значительные суммы, чаще всего прибегает к знаменитой комбинации, называемой мартингал и состоящей в том, что делается ставка равная всем проигранным деньгам плюс один франк, — о таком игроке говорят: "Он догоняет свои деньги". Мартингал в большой чести в сомнительных любовных делах. Сумма удваивается здесь до того, как предаются ее хладнокровному рассмотрению; итог удесятеряется до того, как его покорно заносят в статьи "Доходы" и "Расходы"; существуют десятки самых веских доводов, чтобы доказать самому себе, что такой расчет относится к числу лучших. Мы избавим нашего читателя от их перечисления.

И если мы распространялись о расчетах в области чувств, то лишь потому, что г-н д’Эскоман был из числа тех людей, кто проводил такое в жизнь. У него были две причины рассматривать происходящее подобным образом: Маргарита стоила ему одновременно и много времени и много денег.

Она была его творением, его созданием; как мы слышали от молодой маркизы, рассказывавшей это Луи де Фонтаньё, Маргарита была простолюдинкой, ум которой был столь же неразвит, сколь незатейливы были ее прически, и простота которой производила на людей тонких впечатление грубости. Господин д’Эскоман сформировал, обтесал, вылепил ее по своему вкусу; он внушил ей одну за другой все светские традиции изысканности и обходительности; он обучил ее одновременно правилам игры в ландскнехт и манере есть суп, научил произносить вольные шуточки и надлежащим образом располагать подвязку на чулке; одно лишь искусство надевать перчатки стоило ему почти целого месяца уроков. Маркиз с его изобретательным умом находил особое удовольствие, обучая ее подобным пустякам, и необычайно привязался к своей ученице. И тогда, счастливый тем, что он видит, как она делает успехи с той удивительной легкостью, с какой женщины усваивают повадки и манеру говорить тех, с кем они встречаются, маркиз стал наряжать свою куклу со всей непринужденностью, на которую он только был способен; он истратил на ее прически, платья, драгоценности и кружева целый капитал, на доходы с которого можно было существовать честному семейству.

Но были и другие корыстные причины, делавшие Маргариту дорогой для маркиза д’Эскомана.

Помимо того, что она развлекала его праздность, льстила его самолюбию и являла собой крупный капитал, не по летам истрепанный дворянин охотно приспособился к пылкой чувственности этой красавицы-плебейки.

Наконец, была и последняя причина, господствовавшая над всеми остальными.

Что скажут в обществе, что скажут в клубе, что скажет Монгла, когда станет известно, что красавец маркиз д’Эскоман, блеск и слава области Дюнуа, претендовавший возродить в ней столичный дух, обманут, одурачен, осмеян той, что еще вчера была бедной гризеткой?

Размышляя о том, что им, вероятно, утрачено, маркиз тяжело вздыхал; когда же он задумался о том, что его ожидало, то испытал подлинный приступ гнева. После того как этот первый порыв ярости прошел, из глаз маркиза потекли горькие слезы, и такое доказывает, что источник этой росы печали не всегда находится в сердце человека.

Он побледнел, губы его судорожно сжались, лицо исказилось и приняло такое же выражение, как и накануне вечером под впечатлением проигрыша в игре.

Мысленно он искал в своем окружении того, кто мог похитить у него Маргариту или ради кого Маргарита могла изменить ему; он перебрал всех своих знакомых, всех своих друзей, и менее всего его подозрение пало на Луи де Фонтаньё; в итоге он остановился на мысли, что это пошлое мимолетное увлечение Маргариты каким-нибудь актером или гарнизонным унтер-офицером.

Мысль эта весьма помогла отогнать от него воспоминания об этой девице; если все это так, то стоила ли она сожалений? В конце концов, она почти неспособна вести беседу! Красивая статуя, и только! К тому же связь с ней отжила свое, так что можно воспользоваться удобным случаем и, меняя лошадей в своей конюшне, сменить и любовницу; это непременно должно заслужить восхищение членов клуба, если только удастся их убедить, что все произошло по его желанию. Но как он ни старался преувеличить недостатки своей любовницы, внутренний голос, наоборот, умножал ее достоинства. И чтобы не слышать его, маркиз попытался впасть в то умышленное дремотное состояние, в котором человек принимается решать гамлетовский вопрос "Быть или не быть" и пребывает как бы между небом и землей, а мысли его находятся в таком смятении, что он перестает ощущать себя. И тогда он услышал похоронный звон, начавшийся с однообразного колокольного гула; постепенно этот неясный звук стал более определенным, превратился в голос, слог за слогом произносивший и повторявший имя Маргариты со всей выразительностью, какую любовное упоение могло внушить маркизу, рисовавшему себе в это время многочисленные, но отчетливые сцены прошлого, когда это имя произносилось.