Увы! Это был сон! В комнате больше не было ни огня в очаге, ни спаниеля.

Сознание шевалье уже до такой степени утратило всякую ясность, а тело так устало от потрясений, пережитых за последние сутки, что в конце концов он заснул глубоким сном.

Было около десяти часов утра, когда стук подкованных башмаков разбудил его.

Он открыл глаза и увидел, что в изножье его кровати стоит человек, накануне вечером обещавший помочь ему разыскать Блека.

К несчастью, Пьер Марто принес ему всего лишь надежду, и надежду, пока лишенную основания.

Он обследовал, но безрезультатно, весь квартал Сен-Марсо, где, как правило, проживали те, кто занимался торговлей собаками, доставшимися им по случаю.

Он ничего не смог узнать.

Тем не менее он был далек от отчаяния и, не желая давать никаких объяснений, по-прежнему обещал шевалье, что завтра, в воскресенье, он вернет ему его спаниеля.

Шевалье отпустил его.

Затем, вздохнув, он подумал, чем же ему заняться сегодня.

Ведь он не мог и помыслить вернуться в Шартр, не отыскав своей собаки.

Шевалье написал Терезе (она, должно быть, сильно беспокоилась о нем), чтобы она завтра утром, в воскресенье, села в дилижанс или в мальпост и приехала к нему в отель "Лондон" на улице Риволи; затем он написал своему нотариусу, чтобы тот прислал ему денег.

В конце концов, чувствуя себя не в состоянии провести целый день в стенах своей комнаты, он оделся и решил выйти на улицу, чтобы убить время, фланируя по городу, как накануне.

В ту минуту, когда он брал свою шляпу, лежавшую на столе, он заметил в углу чемоданчик — тот, что по недосмотру захватил с собой, покидая почтовую станцию.

"Смотрите-ка, — сказал себе шевалье, — вот я и нашел, чем мне заняться сегодня: я верну этот чемоданчик его хозяину, и, кто знает?.. Если рядом с ним не будет его друга Лувиля, мне удастся, возможно, заставить его осознать недостойность его поведения".

Придя к такому решению, г-н де ла Гравери подозвал фиакр, сел в него, захватив с собой чемодан, и приказал кучеру:

— Улица Предместья Сент-Оноре, номер сорок два.

Особняк д’Эльбенов поражал свои великолепием; он был построен совсем недавно модным архитектором и внутри был в изобилии украшен статуями и скульптурами, которые, возможно, и не были самого лучшего вкуса, но давали самое верное представление о богатстве его хозяина.

Две колонны коринфского ордера возвышались по обе стороны дубовых ворот, сплошь покрытых арабесками и каннелюрами; ворота открывались в застекленную крытую галерею, вымощенную деревом, чтобы заглушить шум подъезжающих карет.

В другом конце галереи находился двор с конюшнями и каретным сараем, еще дальше — сад, выходивший на Елисейские поля.

При входе в галерею, справа, располагалось помещение привратника, а слева, закрытый витражом из цветного стекла, — вестибюль с помпезной лестницей, ведущей в апартаменты: ее ступени покрывал пушистый ковер.

Шевалье де ла Гравери вышел из фиакра и, остановившись перед привратницкой, спросил:

— Я могу видеть господина д’Эльбена?

— Сударь желает говорить с отцом или сыном?

— С сыном, друг мой.

Привратник трижды позвонил в колокольчик. По лестнице спустился ливрейный лакей и, открыв стеклянную дверь, вышел в галерею.

— К господину барону, — пояснил привратник.

Лакей показал г-ну де ла Гравери дорогу и ввел его в изысканные покои на антресольном этаже, распахнув перед ним дверь гостиной.

Там он попросил шевалье подождать несколько минут, пока он предупредит своего хозяина.

Шевалье, будучи человеком, умеющим с пользой употребить время, стал отогревать ноги, весьма замерзшие во время поездки в фиакре; расположившись около огня, вытянув ноги и положив их на подставку у камина, он осмотрелся вокруг.

Господина де ла Гравери, получившего воспитание в светском обществе, не могла поразить роскошная обстановка комнаты, в которой он находился, хотя утонченность этой роскоши, тяготеющая главный образом к тому, чтобы создать максимальный комфорт, была совсем внове для человека той эпохи; но вот что его поразило, что приковало его взгляд, что показалось ему странным — это выбор книг, загромождавших стол, который стоял неподалеку от него; книг, как показалось ему, мало соответствовавших характеру Грасьена, чью беззаботность и легкомыслие он сумел оценить пусть во время краткого, но серьезного разговора.

Все эти книги были либо по политической экономии, либо по высшей философии, либо по общественным наукам.

Они не были здесь простым украшением.

Все они были разрезаны; несколько из них были истрепаны, оттого что ими пользовались ежедневно; наконец, на полях некоторых из них г-н де ла Гравери заметил и прочитал пометки, показавшиеся ему слишком глубокомысленными, чтобы они могли выйти из головы молодого офицера-кавалериста и быть написаны его рукой.

"Этот чертов слуга, должно быть, ошибся, — ворчал про себя г-н де ла Гравери, — и, вместо того чтобы проводить в комнату сына, провел меня в покои отца. Следует ли воспользоваться случаем и обрисовать ему, как обстоит дело? Это опасно, ведь в конце концов я могу ничего не сделать для Терезы. У Терезы нет имени, и если мой брат будет упорствовать, то мне будет затруднительно выделить состояние несчастной девушке; поэтому, рассказав все отцу, я, возможно, приумножу трудности, с которыми уже столкнулся".

Шевалье продолжал предаваться размышлениям, когда портьера приподнялась и в комнату вошел молодой человек; он направился к шевалье, но тот не слышал его шагов: их шум заглушал толстый пушистый ковер.

— Вы желали говорить со мной, сударь? — спросил вошедший молодой человек.

Господин де ла Гравери торопливо поднялся с кресла, в котором он сидел развалясь, причем сделал он это скорее от неожиданности, чем из любезности.

В самом деле, перед его глазами стоял Грасьен д’Эльбен собственной персоной; это было его лицо, его фигура, его осанка, его внешность, звук его голоса; и все же в лице вошедшего было нечто, чего шевалье — это он помнил твердо — не видел на лице офицера в прошлый раз и что его туг же поразило.

Этим нечто была пара черных бакенбард, полностью обрамлявших лицо молодого человека, в то время как вся остальная часть его лица была чисто выбрита.

Конечно, усы и короткая остроконечная бородка могли исчезнуть со вчерашнего дня, но вот бакенбарды за ночь отрасти не могли.

— Однако я имею честь говорить с господином Грасьеном д’Эльбеном? — спросил шевалье, растерянный из-за этого неожиданного появления.

Шевалье, как известно, легко поддавался беспокойству.

Молодой человек улыбнулся; слово "однако" все ему объяснило.

— Нет, сударь, — ответил он, — меня зовут Анри д’Эльбен; мой брат, Грасьен отсутствует: он отправился обедать со своими товарищами по гарнизону. Но если я могу ему что-нибудь передать от вашего имени, то можете мною располагать, сударь.

— Анри! Ах! Вы Анри д’Эльбен! — вскричал шевалье, охваченный весьма заметным волнением, ведь перед его глазами стоял тот человек, кого Тереза так любила, тот единственный, кого она когда-либо любила, и он теперь понимал, как легко молодая девушка могла стать жертвой этого невероятного сходства.

— Да, сударь, — ответил молодой человек, улыбаясь, — Грасьен, без сомнения, говорил вам обо мне, но, несмотря на все, что он вам рассказывал, вы удивлены нашим сходством. Мы очень похожи друг на друга: мы близнецы.

— Я понимаю, — сказал шевалье. — Извините мне мое волнение… Это сходство, о котором я совсем забыл, хотя мне о нем говорили, пробудило во мне воспоминание об одном приключении, оставившем настолько сильный след в моей жизни, что, как только я начинаю думать о нем, меня тут же охватывает сильнейшее возбуждение.

— В самом деле, сударь, вы весь дрожите. Прошу вас, сядьте и не вставайте больше.