И без всяких размышлений, без тревоги о настоящем и без страха за будущее она бросила на съедение этой скуке все то, что осталось от ничтожного состояния, которое ей удалось сохранить. Эмма пошла дальше: она наделала долги, лишь бы не дать этому чудовищу пожрать ее возлюбленного; она упросила молодого человека отказаться от службы в конторе, ибо опасалась теперь, что он утомится. Стоя на коленях, она заклинала его противостоять овладевшему им унынию с помощью развлечений. Эти развлечения она выбирала ему сама, и, чтобы иметь возможность сделать их более привлекательными, более действенными, подвергала себя все новым лишениям. Она без колебаний вскрыла бы себе вены и отдала бы возлюбленному свою кровь, чтобы развеять его печаль и увидеть на его лице улыбку, казавшуюся ей самым драгоценным из всех сокровищ.

Луи де Фонтаньё не сопротивлялся этим усилиям Эммы. Скука чревата опасностью не только для любви, но и для чести человека.

Однажды вечером Луи де Фонтаньё, с недавних пор редко проводивший время в обществе Эммы, отправился в Оперу, где играли "Бога и баядерку".

В середине первого акта громкий шум открывшейся и закрывшейся двери заставил его повернуть голову. В одной из лож первого яруса он заметил молодую даму: она снимала шаль и презрительной улыбкой отвечала на шиканье, доносившееся до нее из партера. Он узнал в этой даме Маргариту, и сердце его затрепетало.

Мечтательность, как и всякое опьянение, имеет свои передышки. Интерес к спектаклю поглотил мысли Луи де Фонтаньё и не давал молодому человеку утолять жажду из столь дорогого ему кубка. Он удивился своему волнению, но, не позволяя себе допустить, что эта женщина могла иметь хоть какое-то влияние на его чувства, продолжал упорно смотреть на сцену; ему было бы неловко, если бы Маргарита заподозрила его в малейшем внимании к ней.

Но, вопреки пренебрежению, которое он так старался проявить, душа его была смущена; кровь его бурлила, в ушах стоял гул, туман поплыл перед глазами и, сгустившись, скрыл все происходящее вокруг. Мысли его стали неясными, беспорядочными, бесформенными; они бились о стенки его мозга, рождались и гасли там, словно огненные искры, что сыплются из-под молота кузнеца, кующего железо на наковальне. Ему казалось, что, не сделав ни единого движения, он отчетливо различает на черной завесе, отделяющей его от сцены, сияющее лицо Маргариты.

Ее красота была способна погубить и святого в раю; молодая женщина была в бархатном платье с соблазнительным вырезом; черный цвет платья подчеркивал атласные тона ее плеч и еще более матовую белизну ее груди; прическу ее украшали серебряные виноградные лозы и позолоченные гроздья. За прошедшее время чувственное начало, пронизывающее все ее существо, приобрело спокойствие и укрепило свойственные ему особенности; глаза ее, метавшие пламя, уже не были подернуты истомой, а ярко сверкали; лишь рот ее сохранил прежнее свое выражение: всегда приоткрытые, губы ее беспрестанно манили к поцелую.

Луи де Фонтаньё прилагал всевозможные усилия, чтобы избавиться от того, что ему представлялось видением, но он находил его повсюду. Все ложи были заполнены Маргаритами, такими же чарующими, как и настоящая. Баядерка, которая вихрем носилась по сцене вокруг бога, поднимая волны газа, служившего ей одеянием, тоже была Маргаритой: то были ее взгляды, ее страстные движения, ее зовущее тело.

Внезапно он поднялся и, расталкивая всех встречавшихся ему на пути, вышел из театра.

Но не успел он сделать и ста шагов по улице, как уступил новому помрачению сознания и вернулся в зал.

Закончилось действие. Маргариты не было в ложе; он поискал ее в фойе, но не нашел; наконец он увидел ее в коридоре первого яруса среди толпы поклонников.

Маргарита казалась очень веселой. Несомненно, с ее уст слетела какая-то острота или какая-то непристойность, поскольку все окружавшие ее мужчины громко хохотали. Самый верный способ ухаживать за женщиной — уверять ее в том, что она остроумна, и поклонники Маргариты успешно пользовались этой истиной, проверенной столетиями.

Тем не менее Луи де Фонтаньё обвел этот кружок исполненным ненависти взглядом; из тщеславия он отказывался верить, что шатодёнская красавица могла быть занята чем-нибудь еще, кроме его персоны. Вероятно, его внезапный выход из кресел и послужил поводом к этим насмешкам.

Он приблизился к тем, кто окружал Маргариту, полный решимости поссориться с кем-нибудь из них. Она заметила его и подала ему дружеский покровительственный знак рукой; кое-кто из окружавших ее молодых людей обернулся, чтобы посмотреть, кому она адресовала этот знак; затем Маргарита продолжила отвечать шуточками на попытки какого-то толстого лысого господина завладеть цветком из ее букета, и все это с таким безразличием по отношению к Луи де Фонтаньё, как если бы он был для нее посторонним человеком.

Он попытался испепелить ее уничтожающим взглядом, но взгляд его попал в пустоту: Маргарита была так занята своими обожателями, что, казалось, совершенно забыла о его присутствии.

Как бы мало ни ценил мужчина любовь женщины, как бы ни легкомысленны были связывающие их отношения, он предпочитает думать, что женщина, лишившись его любви, устраивает гробницу из своего сердца; он изумляется, если происходит нечто противоположное.

Осознание полнейшего душевного спокойствия, в котором пребывала по отношению к нему Маргарита, произвело на Луи де Фонтаньё действие ледяного душа, излившегося на его пылкие воспоминания, что вот уже полчаса вольно резвились в нем. Их место заняло чувство глубокой досады и ненависти. Уступив ему, Луи де Фонтаньё решил проявлять по отношению к своей прежней любовнице лишь пренебрежение. Возвращаясь к себе домой на улицу Сез, он по дороге проклинал порочность всего женского рода и благодарил Небо, что оно приберегло для него женщину, составляющую самое редкое исключение.

Луи де Фонтаньё шел и говорил себе, что его дом, такой простой, такой тихий, представляет собой оазис, где он находит покой и счастье.

Впрочем, эти мысли не помешали ему, когда он вошел в маленькую бедную комнату, едва освещенную скверной лампой с зеленым абажуром, подумать также о том, что оазис это необычайно грустный и унылый.

Эмма сидела на кровати и что-то шила в ожидании своего друга.

Несмотря на то что молодой человек гордо заверял себя в своем невыразимом счастье, он не смог удержаться от вздоха при виде этой несчастной женщины с запавшими от недосыпания глазами, с исхудавшим от лишений и мук лицом, в неизящном чепчике, скрывавшем все ее волосы, и в бумазейной кофте, утаивавшей ее фигуру.

Эмма обвила руками его шею, привлекла к себе его голову и поцеловала в лоб. Губы г-жи д’Эскоман показались Луи де Фонтаньё холодными и сухими, как у покойницы. Невольное сравнение пронеслось в его голове, и эта адская мысль так его ужаснула, что он бросился на постель и зарыдал.

Однажды, месяц спустя, Сюзанна вернулась на улицу Сез совершенно потрясенная. Отправившись в Сен-Жерменское предместье, она пересекала площадь Согласия и едва не была сбита коляской. Подняв голову, гувернантка отчетливо увидела, что на передней скамейке экипажа сидел тот, кого она привыкла называть мужем своей госпожи. Чтобы удостовериться в том, что глаза ее не обманули, Сюзанна бросилась за экипажем, но он мчался так быстро, что кормилица сумела только заметить в нем еще даму и пожилого господина, но лиц их она различить не смогла.

В это время здоровье г-жи д’Эскоман было столь слабым, дела ее в магазине приняли столь печальный оборот и доставляли ей так много забот, что Сюзанна не решилась добавлять к огорчениям молодой женщины свои опасения, возможно и воображаемые… Но вечером она дождалась возвращения Луи де Фонтаньё и, когда через оставленную ею приоткрытой дверь послышались его шаги, вышла на улицу навстречу ему.