Но Луи де Фонтаньё не хотел сдаваться; во время этого внезапного прилива нежности к Эмме, вызванного у него вспышкой чувствительности, он убеждал себя, что в других обстоятельствах он вновь обрел бы порывы страстной любви, которые в эту минуту почитал своей честью проявлять по отношению к бедной женщине. Он винил торгашескую обстановку, в какой они вынуждены были жить, в том, что она, к сожалению, сделала его сердце каменным; он преувеличивал отвращение, испытываемое им при виде г-жи д’Эскоман в магазине на улице Сез, и, не высказывая откровенно всего, что происходило в его душе, дал Эмме понять, что досада, не позволяющая ему владеть собой, изменила не только его чувства, но и то, как они выражаются; он дал ей знать, что последствия этой досады могут стать еще более страшными.
Какое бы значение ни придавала г-жа д’Эсоман осуществлению своих первоначальных намерений и как бы после полугодового опыта жизни с беспечным Луи де Фонтаньё ни казался ей необходим труд, приходивший им на помощь, доводы молодого человека должны были сильнейшим образом подействовать на нее; но, прежде чем решиться на что-то, необходимо было подумать и о последствиях.
Покинуть улицу Сез, уехать в Кло-бени и жить там в лишениях, как того в запальчивости требовал Луи де Фонтаньё, было к тому же невозможно.
От продажи своих драгоценностей маркиза получила двадцать восемь тысяч франков, но приобретение торгового предприятия, покупка товаров и расходы по их маленькому хозяйству в продолжение целого года поглотили большую часть этой суммы.
Луи де Фонтаньё умолял Эмму положиться на него; он обещал, что будет работать и обеспечит их существование; но, как бы ни радовали Эмму подобные заверения, с ее характером и с ее благоразумием она не могла позволить себе строить их общее будущее на таких ожиданиях. Молодая женщина убеждала своего возлюбленного набраться мужества и терпения; она намеревалась попытаться сбыть с рук бельевой магазин; с вырученными от этой продажи деньгами им будет легче думать о том, как действовать более разумно.
Если это решение, перечеркнувшее полгода ее мучительных усилий, стоило Эмме дорого, то восторг, с каким Луи де Фонтаньё принял его, вполне наградил ее за эту новую жертву.
Единственное, чем были обеспокоены молодые люди, так это опасениями, как бы Маргарита не осуществила с неукоснительностью своей угрозы в отношении г-жи д’Эс-коман, которую та услышала сквозь витрину магазина, и как бы преследования гризетки не сделали для Эммы мучительными последние дни ее пребывания в магазине.
Обычно сознание глубокой личной вины приводит к непомерному усердию: Луи де Фонтаньё решил во что бы то ни стало отвести от Эммы эту опасность.
В конторе, где он служил, находились на стажировке несколько сыновей провинциальных негоциантов; они изучали парижский финансовый мир, надеясь со временем примкнуть к отцовскому делу; молодые люди пользовались случаем, чтобы наравне с тайнами биржи приобщиться ко всем тайнам парижской жизни. Через одного из них любовник Эммы легко добыл адрес какой-то женщины, занимавшей достаточно высокое место в среде прожигателей жизни, и ему показалось, что это могла быть Маргарита.
Он полагал себя настолько защищенным от соблазнов, какие могла внушить ему его бывшая любовница, что некоторое время даже подумывал, не явиться ли ему к ней в дом.
Однако, опасаясь неприятных объяснений, которые ему пришлось бы вести с ней, он решился лишь написать ей.
Он взывал к великодушию и здравомыслию Маргариты. Он объяснял ей, что если она считает себя вправе мстить, то месть эта должна быть направлена против него, оскорбившего ее, а не против женщины, ничуть не повинной в том, что произошло между ними.
Письмо это он отправил с рассыльным, и полчаса спустя тот принес ему короткий и благосклонный ответ.
Господин де Фонтаньё, отвечала ему Маргарита, прекрасно знает, что он один из тех людей, кому ни в чем нельзя отказать; однако достойно сожаления, что он не счел приличным обратиться к ней с этой просьбой лично.
Разорвав письмо Маргариты на мелкие клочки и рассеяв их по мостовой на манер Мальчика с пальчик, Луи де Фонтаньё вернулся домой сияющим.
Он был доволен Эммой, был доволен собой и не менее был доволен Маргаритой, оказавшейся, в конце концов, не такой зловредной, как ей хотелось выглядеть.
Поэтому он не был так уж удивлен, обнаружив, что прекрасная шатодёнка заполнила все его ночные сновидения.
Однако через три или четыре дня он заметил, что на самом деле она прочно обосновалась в его уме.
Это наблюдение пришло ему в голову, когда он находился возле Эммы. Он посадил ее к себе на колени и крепко обнял, как будто его душа протестовала против этой уловки его воображения.
Но, несмотря ни на что, мысли его тяготели к одному и тому же полюсу с упорством магнитной стрелки; вызванные его воображением воспоминания, придававшие такую силу его страсти к г-же д’Эскоман, возникли у него снова, и на этот раз их героиней была бывшая гризетка; хотя представлявшиеся ему картины и отличались от прежних, они были не менее соблазнительными. Причудливый контраст! Именно то, что когда-то вызывало у него неприязнь к ней, то, что леденило его любовь к ней, вместо того чтобы разжигать страсть, — необузданные чувственные желания и пыл этой молодой женщины, — с наибольшей настойчивостью все время возникали в этой панораме прошлого, и впечатление, оставляемое ими после себя, не было неприятным для него, как прежде: изменение ракурса меняло в лучшую сторону всю картину.
Как любители гашиша или курильщики опиума, как все те, кто естественным или искусственным способом предается наслаждениям, доставляемым перевозбуждением мозга, Луи де Фонтаньё стал находить некую прелесть в этих всепоглощающих фантазиях; они казались ему настолько невинными, что он все более и более стал предаваться им. Время неясных ощущений для него миновало, тревоги его сознания определились: оно снова обрело путеводную звезду.
Как и в прошлом, всякий шум, выводящий его из этих упоительных мечтаний, казался ему отвратительным; дуновение, которое развеивало послушные и милые видения, вызывавшие эти мечтания, становилось ему ненавистным. Если что-то насильно возвращало его к действительности, он тут же начинал скучать. И вскоре он стал скучать так, как никогда прежде.
Скука — это кинжал, предназначенный для того, чтобы нанести смертельный удар любви.
Прежде Луи де Фонтаньё из чувства чести и долга находил в себе силы обманывать Эмму и не давал ей повода подозревать, что втайне он охладел к ней. Но нескольких дней оказалось достаточно, чтобы эти силы его исчерпались; он считал себя настолько настрадавшимся, что у него не было духа носить на себе личину и прикрывать ею свое безразличие. Тоска, сопровождавшая эти его странствования в края несбыточных мечтаний, была у него столь глубокой, что он не мог уже ее скрывать.
Госпожа д’Эскоман заметила, что он тускнел и томился рядом с ней; страх охватил ее, но в ней билось отважное сердце, способное сражаться до последнего своего удара.
И оно продолжало сражаться.
Сначала Эмма приписывала грусть своего возлюбленного тем причинам, о каких он сам говорил ей, то есть раздражению, вызванному в нем их пребыванием в лавке на улице Сез, и она поторопила своего поверенного с продажей этого магазина. К несчастью, время было летнее, когда подобные торговые сделки совершаются с трудом, а те немногочисленные покупатели, что были прежде, больше не появлялись.
Сплетни завистливой г-жи Бернье, недоброжелательство и злословие соседей явно лишили заведение бывшей маркизы доверия.
Эмма отдавала себе в этом отчет и вместе с тем осознавала, что положение с каждым днем ухудшается.
Самая совершенная любовь — это та, что более всего похожа на материнскую. Видя, как постоянно возрастает печаль ее возлюбленного, и опасаясь, что это будет иметь гибельные последствия для его здоровья, Эмма была взволнована до глубины души, и крик материнского отчаяния сорвался с ее уст: "Пусть все погибнет, пусть все низвергается в пропасть, но пусть тот, кого я люблю, будет спасен!"
