— Милая моя, возможно, я обеспокою госпожу маркизу, но, черт возьми, либо она торгует бельем, либо нет; потрудитесь сообщить ей, что я нуждаюсь в ее услугах.
Услышав, что хозяйку бельевого магазина величают маркизой, г-жа Бернье почувствовала, что за этим скрывается какая-то тайна. Она тут же навострила уши, как боевая лошадь при звуке трубы.
— Госпожи Луи нет дома, — отвечала она, делая ударение на фамилию.
— Госпожа Луи! — воскликнула Маргарита. — Ну и ну, сколько чувства! Однако ваша хозяйка не права, барышня; ей не плохо было бы написать на вывеске: "Маркиза д’Эс-коман, торговля бельем", и это привлекло бы к ней покупателей.
— Сударыня, особа, о которой вы говорите, мне не хозяйка, — с обиженным видом ответила часовщица (даже удовлетворение ее недоброжелательного любопытства не помешало ей оскорбиться тем, что ее приняли за продавщицу в магазине). — Я ее соседка, и она попросила меня заменить ее во время ее отсутствия. Если вам угодно что-то купить, сударыня, скажите мне, и я попытаюсь отыскать эту вещь в коробках.
— Нет, — величественным тоном возразила Маргарита, — в магазинах, которым я делаю честь своими покупками, я привыкла обслуживаться хозяином или хозяйкой, и на этот раз более чем когда либо желаю придерживаться этого правила… Я готова пожертвовать сто луидоров на подобную прихоть; я еще вернусь.
— Если сударыне будет угодно сообщить время, я предупрежу госпожу Луи, — с безукоризненным лицемерием отвечала часовщица, — и она непременно будет ждать вас.
— Ну да, сообщить ей время, чтобы она дала тягу? Нет уж, милая моя! Скажите ей лишь, что я буду приезжать сюда каждый день, пока не застану ее. Еще бы! Разве можно отказать себе в удовольствии похвастаться перед кем-нибудь: "Посмотрите на этот чепчик, его мне смастерила госпожа д’Эскоман… Полюбуйтесь на эту кофточку: маркиза сама снимала для нее мерку…" Ведь можно быть судимой за измену мужу и сидеть за это в тюрьме, можно на глазах у всех жить со своим любовником, как могли бы это делать вы или я, но при этом все равно оставаться маркизой; от этого никуда не денешься, и я хочу иметь маркизу д’Эскоман в числе моих поставщиц; ведь это вполне разумно, не правда ли, сударыня?
Часовщица ответила самой одобрительной улыбкой. Случай послал ей непримиримого врага женщины, достоинства которой затмили ее собственные достоинства, и ее переполняла радость.
Госпожа Бернье проводила Маргариту до экипажа, а потом поспешила вернуться, чтобы найти мнимую г-жу Луи: она торопилась насладиться унижением той, чью тайну она теперь знала.
Но в ту минуту, когда экипаж тронулся с места, а г-жа Бернье постучалась в запертую дверь задней комнаты, где скрывалась Эмма, в магазин вошел Луи де Фонтаньё.
Молодой человек поворачивал на улицу Сез в ту самую минуту, когда Маргарита выходила из экипажа, в котором он видел ее накануне. Он тут же представил себе все те неприятности, какие этот злонамеренный визит должен был внести в его домашнюю жизнь, однако понадеялся, что Эмме удастся уклониться от взглядов своей прежней соперницы. Подвергать же самого себя риску такой неприятной встречи он счел ненужным и спрятался неподалеку.
— Посмотрим, будете ли вы счастливее меня, сударь, — сказала г-жа Бернье, заметив подходящего к ней Луи де Фонтаньё. — Похоже, дверь эта не ведет в рай; я стучу, а мне не отпирают. Тем не менее я должна сообщить вашей любовнице о поручении, оставленном мне этой дамой.
— Любовнице? — нахмурив брови, с побелевшими и искаженными от гнева губами воскликнул молодой человек.
— По крайней мере, так мне сказала эта дама… Поверьте, сударь, я вовсе не собираюсь проверять ваше свидетельство о браке и в конце концов скорее готова предположить, что эта незнакомка сумасшедшая, чем подумать, будто хорошо воспитанный на вид человек осмелится ввести свою сожительницу в общество людей, которые хотя и не имеют титулы, вписанные в дворянские грамоты, зато имеют право носить имена, какие они ставят на своих вывесках и какие никогда не фигурируют в "Судебной хронике".
— Вон отсюда, сударыня! Убирайтесь вон! И благодарите Бога, что вы женщина.
И, не обращая внимания на протесты и угрозы г-жи Бернье, Луи де Фонтаньё вытолкнул ее из дома. Затем он одним ударом ноги выбил дверь в заднюю комнату магазина и поднялся на антресоли, где были слышны порывистые шаги Сюзанны.
Он обнаружил Эмму в постели, охваченную тем же нервным припадком, каким она страдала год назад.
Вот что произошло до его прихода.
Услышав голос Маргариты и уловив волнение Эммы, Сюзанна тотчас догадалась о злом умысле, с каким явилась бывшая гризетка; кормилица хотела тут же броситься в магазин, и, если бы ее намерения осуществились, они оказались бы роковыми для наряда шатодёнской красавицы. Эмме с великим трудом удалось удержать Сюзанну. Однако усилия, предпринятые ею, чтобы сдержаться самой и скрыть мучительные чувства, охватившие ее, от старой подруги, вызвали у молодой женщины сильнейший нервный приступ. Эмма только начала приходить в себя, когда Луи де Фонтаньё вошел в комнату.
От любви не должно остаться совершенно ничего, кроме пепла, чтобы вид страданий того, кто был предметом этой любви, не оживил ее. Но пока сохраняется хоть искра любовной страсти, эта искра способна разгореться в пламя. Жестокосердие было несовместимо с характером Луи де Фонтаньё; его сильно тронуло состояние, в каком он увидел Эмму, тем более когда он подумал о его причинах. Он бросился к ней, обнял ее и покрыл своими поцелуями и облил своими слезами.
Его нежные ласки подействовали на Эмму гораздо сильнее, чем заботы Сюзанны; она осторожно отодвинула от себя его лицо, чтобы увидеть слезы, катившиеся из-под его ресниц. То была роса, которую жадно впитывало ее сердце, иссохшее от каждодневных тревог.
— Так это была она? — воскликнула г-жа д’Эскоман. — Прости меня, друг мой, что я на мгновение усомнилась в твоей любви. Теперь я поняла, почему ты не хотел признаться мне, что узнал ее вчера. В то время как ты пытался оградить меня даже от воспоминаний о ней, в мою душу смогло закрасться подозрение и сомнение… Еще раз, Луи, прости меня! В эту минуту моя любовь мелка и ничтожна перед твоей, и сейчас я плачу о своей слабости, а не о смешном поддразнивании, которое позволяет себе эта женщина… Разве ты не находишь, что подобные проявления ее ненависти бессильны? Что значит для нас какие-то насекомые, жужжащие у нас под ногами, когда наша любовь уносит нас на небо? Это ее, а не себя мы должны пожалеть, поскольку мы любим друг друга, поскольку ты любишь меня безраздельно, мой возлюбленный Луи, и твои глаза, твои слезы непрестанно уверяют меня в этом, как и твои уста!
Луи де Фонтаньё заверил г-жу д’Эскоман в том, в чем она убеждала сама себя, — в его любви к ней. И в эту минуту он не считал, что лжет ей, а Эмма попыталась не горевать более о зле, из которого проистекло столь великое благо.
Когда они оба успокоились, им пришлось менее думать о чувствах, а более заниматься своим положением. Луи де Фонтаньё воспользовался представившимся случаем, чтобы поделиться с Эммой своими сокровенными мыслями по поводу этого ремесла торговки бельем, становившегося ему все более ненавистным. Сославшись на только что случившееся с ними происшествие, он заставил ее задуматься о том, что их ожидало в будущем; он признался ей, что ему самому господин и госпожа Луи, торговцы пеленками и изготовители нижних юбок, кажутся в высшей степени смешными; что свет преследует своей ненавистью тех, кто намерен не считаться с его установлениями и обходиться без него, — совершенно так же, как это могла бы делать ревнивая женщина; что, не будь даже этого злого умысла со стороны Маргариты, упреки общества, взбудораженного известием о скандале, повод к которому дали два члена этого общества, отныне не оставят их в покое.
Однако Эмма с трудом допускала, что невозможно осуществить замысел, казавшийся ей столь достойным. В своем чистосердечии молодая женщина никак не могла понять, как это ее бескорыстие, которому она дала доказательство, и безропотность, с которой она покорилась судьбе, не могут смягчить злопыхательство, о каком говорил ее возлюбленный. Она отказывалась верить, что это общество, на ее глазах проявлявшее такую снисходительность к тем, кто с высоко поднятой головой несет свое бесчестие, проявит себя неумолимым к двум беззащитным существам, требующим только одного — чтобы им позволили затеряться в тени, созданной ими вокруг себя.
