Выходя из особняка, она заметила, что карета повернула налево: без всякого сомнения, маркиза направилась в сторону парижской дороги. Сюзанна ускорила шаг и, чтобы сократить себе путь, пошла переулками, расспрашивая прохожих, которые встречались ей в предместье. Но, разумеется, никто из них не видел экипажа г-на д’Эскомана. Сюзанна понеслась по следу; она распутывала его, возвращалась обратно и так, переходя от метки к метке, от расспроса к расспросу, в конце концов узнала, что видели карету, спускавшуюся к берегу реки Луар.

В ту минуту, когда гувернантка добралась до окраины предместья, она заметила в облаке пыли карету Эммы и, открыв зонтик, укрылась за ним, как солдат за фашиной.

Окончив прогулку, г-жа д’Эскоман возвращалась домой; Сюзанна в этот день так ничего и не узнала, но заподозрила, что за всем этим что-то кроется.

Когда она остановилась, чтобы перевести дыхание и утереть пот, приклеивавший к ее вискам большие пряди ее седеющих волос, мимо нее прошел Луи де Фонтаньё.

Гувернантка не обратила на молодого человека ни малейшего внимания; он не появлялся в особняке д’Эскомана с того самого дня, как маркиз представил его жене, а всем известная его связь с Маргаритой сделала его безопасным в глазах Сюзанны.

На следующий день, задолго до того как г-жа д’Эскоман приказала подавать экипаж для прогулки, Сюзанна уже заняла свой наблюдательный пункт позади пригорка справа от дороги, откуда она свободно могла обозревать ее всю.

Но вот появился экипаж; он четыре раза рысью проехал прогулочную аллею взад и вперед, однако при этом ни разу не останавливался, а к его дверцам никто не приближался.

Сюзанна сочла, что и на этот раз ее слежка была напрасной, как вдруг она опять столкнулась с Луи де Фонтаньё. Как ищейка навострив уши и принюхиваясь, она тут же с большим вниманием, чем это было накануне, принялась рассматривать этого любителя берегов реки Луар.

К своему большому удивлению, кормилица заметила на лице молодого человека следы глубокой тоски и признаки печали; как и на лице Эммы, на его лице лежала печать страдания; он был бледен и, казалось, поглощен какой-то одной мыслью.

Гувернантка поторопилась вернуться домой; кучер уже распрягал лошадей.

Она вошла в покои своей госпожи и застала ее еще более удрученной и грустной, чем прежде.

Сюзанна выступала за сильнодействующие средства.

— Отгадайте, сударыня, — неожиданно сказала она, — кого я только что спровадила.

— Кто бы это ни был, ты правильно сделала, моя добрая Сюзанна. Я так утомлена, что не желаю никого видеть.

— Да, но, когда я скажу вам имя посетителя, вы расцелуете меня в знак благодарности.

— Ну, говори же! У меня нет никакой охоты к шарадам.

— Понимаете ли, — скрестив руки, продолжала гувернантка, стараясь при помощи негодующего тона прикрыть свою ложь, — понимаете ли вы всю дерзость этого господинчика?

Бледные щеки Эммы покрылись красными пятнами; прежде чем Сюзанна закончила свою речь, она догадалась, о ком та говорила.

— Тот самый, что однажды оскорбил нас, — продолжала кормилица, — тот самый развратник, что срамится с бесстыднейшей из бесстыдниц, просил позволения видеться с вами! Как бы не так!

Гувернантка не стала распространяться дальше, хотя не в ее привычках было останавливаться так быстро.

Румянец на щеках Эммы внезапно исчез; она стала белой, как ее батистовый платок на шее, и живо прервала Сюзанну, попросив ее принести стакан воды.

Спускаясь в буфетную, кормилица была взволнована не меньше своей госпожи.

— Боже мой! Боже мой! — бормотала она. — Что же с нами будет?

Итак, Сюзанна в самом деле разгадала тайну своей госпожи.

Эмма испытывала к Луи де Фонтаньё чувство, с которым она решительно боролась, однако с каждым ее поражением оно все больше захватывало ее сердце, поскольку силы, требуемые для этой борьбы, у нее истощались.

С первой встречи с этим молодым человеком г-жа д’Эскоман живо заинтересовалась им. В нем отсутствовала та пошлость и то надутое самодовольство, какие она замечала в тех, с кем ей приходилось встречаться до этого; восторг, с каким она внимала его обещаниям отдать всего себя ее счастью, окончательно завоевали Луи де Фонтаньё особое место в мыслях Эммы; на следующий же день после его заверений в готовности приложить все усилия, чтобы вернуть ей мужа, она смогла удостовериться, что он сдержал свое слово; она ожидала его визита, уверяя себя, что желает лишь отблагодарить молодого человека за это неопровержимое доказательство его преданности и побеседовать с ним о неблагодарном Рауле; но, быть может, она уже подчинялась смутному внушению любви; быть может, зачаток чувства, брошенный в сердце г-жи д’Эскоман без ее ведома, уже давал первые ростки.

Но Луи де Фонтаньё не пришел к маркизе.

Он не пришел к ней, испытывая непреодолимое замешательство от того, что ему надо было предстать перед знатной дамой, с которой он осмелился говорить о любви, так легко изменив ей потом с обыкновенной гризеткой.

Но подобная застенчивость пошла ему на пользу более, чем самое ловкое проворство.

Сдержанность, которую он проявил, не придя требовать награду за оказанную им услугу, была отнесена за счет его чрезмерной чуткости; в глазах Эммы он стал истинным героем любви.

Госпожа д’Эскоман еще так мало знала свет, что и в замужестве не изжила дух монастырского пансиона; а всем известно, как такого рода герои прокладывают дорогу в умы пансионерок. Она думала о Луи де Фонтаньё днем и ночью, и дружба, которую она обещала Луи де Фонтаньё, дружба чистая и простая, которую она каждый день ожидала открыто разделить с ним, немало помогли ей преодолеть без особых последствий упадок духа, испытываемый ею в первые дни после отъезда мужа. В это самое время Сюзанна принялась, согласно своей тактике, лечить хозяйку чрезмерностью боли: она воспроизвела ей признания, которые, вероятно, г-н д’Эскоман никому никогда не делал. Вполне естественно, что тема Маргарита — Фонтаньё занимала немаловажное место в эпизодических рассказах кормилицы.

Эмма поняла тогда, что лелеемое ею чувство несколько перешло границы дружбы, которые она ему установила; слушая, как Сюзанна, с целью как можно больше унизить г-на д’Эскомана в глазах его жены, описывает в свойственной ей живописной и образной манере страсть, соединившую Маргариту и Луи де Фонтаньё, молодая женщина чувствовала, как сердце ее сжималось, а глаза наполнялись слезами; это приводило ее в ужас.

Она противопоставила боли самое недейственное из всех лекарств; она говорила себе, что, в конце концов, г-н де Фонтаньё был волен выбрать ту любовницу, какая показалась ему привлекательной, что дружбу не должны сильно заботить такие мимолетные любовные связи; не убеждая себя, она старалась забыться.

И только по возвращении г-на д’Эскомана, когда сначала корысть, а затем прихоть привели мужа к ее ногам, Эмма поняла, что мысль, которой она вначале не придавала никакого значения, обратилась для нее в чувство, пустившее корни во всех уголках ее сердца.

Между ней и мужем отныне стал призрак, неумолимо преследующий ее; он сводил на нет все ее попытки избавиться от него, он не поддавался всем ее мольбам, он находил способ проникнуть сквозь ее веки в зрачки, когда она закрывала глаза, чтобы больше его не видеть. Этот образ шел за ней повсюду, он сопровождал ее, когда она гуляла вместе с мужем, он подслушивал их разговоры, он располагался в ее спальне, он становился на пороге алькова и со строгостью часового, беспрекословно выполняющего приказ, не позволял ее мужу перешагнуть этот порог.

Сколько раз, когда г-н д’Эскоман пытался поцеловать ее, он видел, что она с ужасом вздрагивает: Эмме казалось, что она ощущает, как к ее губам прикасаются пылающие губы призрака, которого ее растревоженное сознание наделяло плотью и жизнью.

И призрак этот не был немым: он обладал речью, внятной только сердцу Эммы, но внятной явственно; голосом, заставлявшим тело молодой женщины трепетать, как лист от порыва ветерка; словами, раздиравшими душу болью и упреками, если порой она пыталась избавиться от этого наваждения.