С тех пор как Эмма заболела, она утратила способность отдавать себе отчет в том, что такое добро и зло. Она и не подумала оттолкнуть от себя чашу с ядом, подносимую к ее губам; не находила ли она там забвение своим печалям? Не исходила ли оттуда надежда, то есть здоровье, жизнь?

Но как только силы стали возвращаться к ней, в маркизе пробудился инстинкт долга, или совсем иного чувства, и вновь началась борьба со страстью, проникшей в ее душу. И вот однажды, когда она уже поправилась и кормилица, по своему обыкновению, с готовностью стала распространяться на излюбленную тему своих бесед — о счастливом будущем, ожидавшем ее ребенка, Эмма ответила ей, что такое счастье не для нее, что она сможет наслаждаться им лишь ценой преступления и, кроме того, существует еще множество других причин, препятствующих его осуществлению.

И тут, покраснев от стыда, она произнесла имя Маргариты Жели и, заливаясь слезами, спрятала лицо на груди своей кормилицы.

Сюзанна была поражена.

В области фантазии она зашла так далеко, что совершенно сбилась там с пути. Рисуя себе какого-то немыслимого Луи де Фонтаньё и помещая свою хозяйку в сердце этого созданного ее воображением существа, она совершенно забыла о том, что в действительности место там уже занято.

Во второй раз Сюзанна увидела, как разверзлась зияющая пропасть, готовая поглотить Эмму; но она предпочитала скорее броситься в эту пропасть сама, чем позволить туда упасть своей воспитаннице!

И на следующий день она попросила горничную заменить ее около г-жи д’Эскоман и отсутствовала часть дня.

Что бы ни делала Маргарита, какие бы ни пускала в ход женские уловки, она не только не сумела восстановить свою власть над сердцем Луи де Фонтаньё, но и с каждым днем утрачивала свое чувственное влияние на молодого человека.

Поражение бедной женщины оказалось столь полным, что она даже еще не подозревала о своем несчастье; Луи де Фонтаньё удерживало возле нее лишь одно чувство — убежденность в том, что разрыв с ним доставит ей глубокие страдания.

Поспешим оправдать Луи де Фонтаньё, на кого те, кому трудно угодить, несомненно возложат всю вину за создавшееся положение, и добавим, что, при всем своем стремлении поправить дело, Маргарита проявляла в этом исключительную бестактность.

Она стала любовницей молодого секретаря неожиданно для них обоих и независимо от их чувств; ей было хорошо известно, что сердце не принимало никакого участия в развязке их первого свидания; она сама сказала об этом Луи де Фонтаньё; в тот вечер, за ужином, она подслушала, как молодой человек излагал шевалье весь свой прекрасный замысел возвращения г-на д’Эскомана к жене. И ее стало терзать подозрение, что холодность к ней Луи де Фонтаньё, которую он не высказывал, но помимо своей воли давал ей почувствовать, кроется в его любви к другой.

Каждая женщина имеет в своем лице отличительную особенность, которой природа позволяет ей пользоваться во благо, а то и во вред. У одних это веселое выражение лица, у других — грусть и слезы; однако всем им опасно посягать на владения соперниц, почти так же опасно, как брюнетке — украшать себя белым тюрбаном, а блондинке — возлагать на свою голову пунцовые цветы; такого рода причуды могут позволить себе только королевы, ибо они прекрасны по праву рождения.

Маргарита и не подозревала о существовании этого простейшего правила и, горячо желая понравиться своему молодому любовнику, каждый день наталкивалась на немыслимые трудности.

Ни смеха, ни веселости, ни нежных чувств не дал Бог Маргарите, чтобы она могла пускать их в ход; глаза ее равным образом противоречили и тому и другому; у нее были томные, полные чувственности глаза — мужчины любят видеть время от времени такие у своей любовницы, но были бы приведены в отчаяние, если бы эти глаза оставались такими всегда.

Эти злополучные глаза постоянно опровергали то, что говорила их обладательница; они не вязались с намеченным ею образом действий — и когда она пыталась, напуская на себя игривость, разгладить морщины на сумрачном лице, с каким Луи де Фонтаньё приходил на все их свидания, и когда она старалась, чтобы очаровать его, воспроизвести то, что про себя называла задумчивым видом г-жи д’Эскоман. Они восставали против всех ее попыток; у них всегда было одно и то же выражение, и однообразие их призывов, даже без ведома Маргариты, мало-помалу усиливали равнодушие, с каким эти призывы воспринимались.

Самый привередливый желудок бывает у тех, кто хорошо пообедал. Луи де Фонтаньё питался мечтаниями, но он был из тех людей, кому мечтаний доставало, чтобы насытиться.

Но это было еще не все; Маргарита не осознавала всей опасности, стоявшей за разногласиями в их любви; заурядная по натуре, она не способна была понять целомудренности и нежности любви, подобной той, что питал в святилище своего сердца молодой человек, и, вместо того чтобы воспользоваться скрытыми и обходными путями, которые, возможно, и позволили бы ей добиться успеха, она в лоб нападала на страсть, составлявшую помеху ее желаниям, и делала это так неловко, что лишь усиливала ее; она пускалась в клевету на г-жу д’Эскоман, клевету, вынуждавшую собеседника Маргариты настаивать на добродетелях и достоинствах той, которую он любил.

Если же она пыталась разыгрывать меланхолию, то получалось еще хуже.

Истинная меланхолия подобает лишь душам, обладающим некоторой твердостью; слабым натурам ведома лишь грусть, напоминающая меланхолию, но она не такая упорная, не так ясно выраженная. Неотступная мысль, терзавшая рассудок Луи де Фонтаньё, сделала скучными для него все развлечения; но у него не было сил бежать от них, как не было энергии искать их; и он терпел их, потому что при таком состоянии его души всякое волнение, всякое усилие были ему невыносимы, как и шум, раздававшийся рядом с ним, когда он странствовал в мире грез.

Таким образом, он продолжал посещать Маргариту Жели и оставался ее любовником, руководствуясь тремя чувствами — жалостью, тактом и долгом.

Кроме того — следует говорить все, — шевалье де Монгла внушил ему мысль о том, что, вольно или невольно лишив ее прежнего положения, он теперь не вправе был уклоняться от ответственности за судьбу несчастной девушки. Вот почему Луи де Фонтаньё так щедро одаривал ее деньгами, выигранными в карты, пытаясь своей расточительностью кое-как успокоить собственную совесть.

В конце концов, роль жертвы всегда доставляет тем, кто принимает ее, тайные утешения; так и Луи де Фонтаньё не без некоторой восторженности думал о том, что он пожертвовал собой ради счастья обожаемой им женщины; и поэтому, в особенности после возвращения г-на д’Эскомана в Шатодён, он счел, что обязан навсегда сохранить за собой эту роль жертвы; он держался возле Маргариты, чтобы противодействовать мечтам маркиза о прекрасной шатодёнке. С другой стороны, болезнь Эммы сблизила Луи с ее супругом; слухи, ходившие в обществе о состоянии молодой женщины, были неточны и противоречивы. Полный тревоги, Луи де Фонтаньё бродил вокруг особняка д’Эскоманов, надеясь встретиться с Сюзанной; но гувернантка не отходила от своей госпожи, и молодой человек вынужден был обратиться с расспросами лично к г-ну д’Эскоману.

У Эммы было слишком мало необходимых средств, чтобы удержать распутника, чтобы вынудить г-на д’Эскомана продолжительное время добиваться осуществления супружеской прихоти или корыстного расчета, приведшего его к жене. Увидев неожиданное сопротивление, оказанное Эммой его желаниям, он вернулся к своим прежним привычкам; болезнь жены лишь усугубила их, маркиз воссоздал свой прежний отряд прожигателей жизни, и он не сомневался, что ему удастся завербовать в него своего преемника, нового любовника Маргариты; у г-на д’Эскомана было немало причин, чтобы поступить таким образом. Вот почему он проявил по отношению к Луи де Фонтаньё самую искреннюю сердечность, тем не менее весьма легкомысленно отвечая ему на вопросы, которые, по мнению маркиза, не могли так уж сильно затрагивать интересы его прежнего противника.