Он чувствовал, что теряет сознание.

Он еще раз произнес имя Матильды — это было последним проблеском его ума или, точнее, последним порывом его сердца, и сознание покинуло его.

Когда прозвучало это имя, ему показалось, что какая-то женщина ответила и направилась к нему и что это была Матильда.

Но разум его был подернут уже слишком густой дымкой и не мог с ясностью различать происходящее; шевалье протянул руки к милому образу, не зная, мечта это или реальность.

Это действительно была Матильда; совершенно не подозревая о событиях дня и видя, что Дьёдонне не возвращается, она дождалась наступления темноты и, набросив на шляпу густую вуаль, сначала побежала к г-ну де Понфарси.

Господина де Понфарси не было дома.

Тогда она побежала к г-ну Дюменилю.

Она пересекала двор, направляясь к черной лестнице, ведущей в скромную квартиру капитана, когда услышала крик, а затем увидела человека, который шатался как пьяный и в конце концов упал, выкрикивая ее имя.

И только тогда она узнала в этом человеке своего мужа.

Она метнулась к нему, обхватила его ладони своими руками и позвала:

— Дьёдонне! Дорогой Дьёдонне!

Звук этого голоса заставил Дьёдонне вздрогнуть в его небытии, он открыл глаза, и непередаваемое выражение восторга и счастья отразилось у него на лице.

Он хотел заговорить, но силы изменили ему, голос его не слушался, глаза вновь закрылись, и до Матильды донесся всего лишь протяжный и болезненный вздох.

В этот миг третье действующее лицо присоединилось к участникам этой сцены.

То был капитан Дюмениль.

Он увидел Дьёдонне, лежавшего без чувств, около него плачущую Матильду, разорванные на полосы простыни, свисавшие из окна, и все понял.

— О сударыня, — произнес он, — вам не хватает только стать причиной его смерти — его тоже.

— Как это его тоже? — спросила Матильда. — Что вы хотите сказать этим?

— Я хочу сказать, что тогда их будет двое.

И капитан бросил на брусчатку двора две шпаги; отскочив от нее, они зазвенели.

Затем он, как ребенка, поднял на руки Дьёдонне и отнес его к себе.

Матильда, рыдая, следовала за ними.

При том, что он был в полном беспамятстве, Дьёдонне все же имел смутное представление о происходящем.

Ему казалось, что он узнал комнату капитана; его положили на кровать, лишившуюся простынь; он слышал раздававшийся у него над ухом резкий и звучный голос Дюмениля и вторивший ему нежный, ласковый голосок Матильды.

Она обращалась к капитану: «Шарль!..»

У раненого началась горячка, и ему все время казалось, что он является свидетелем странного спектакля, где героями были его друг и его жена; судя по тому, что он слышал или, скорее, воображал, что слышит, его друг тоже обманывал его. Однако капитан проклинал ту, что толкнула его на этот шаг, который он теперь считал преступлением, и объявлял ей, что постарается искупить свою вину, посвятив себя отныне душой и телом своей жертве.

Матильда же стояла на коленях перед его кроватью; она поддерживала его, обнимала, целовала ему руки, просила пощады то у Дюмениля, то у него и, признавая свою вину, со своей стороны клялась искупить ее, живя в строгости и покаянии.

Затем глухой гул в ушах, возникающий, когда кровь подобно бурному потоку устремляется к сердцу и приливает к голове, поглотил голоса, и сознание полностью покинуло шевалье де ла Гравери.

Когда он пришел в себя, то почувствовал, что нога его уже взята в лубки. Он находился в комнате капитана и при свете лампы, горевшей на ночном столике, увидел, что его друг сидит в изножье кровати.

— А Матильда, — спросил он, обводя глазами всю комнату, — где она?

Этот вопрос заставил капитана подскочить на стуле.

— Матильда! Матильда! — невнятно пробормотал он. — Почему вы спрашиваете о Матильде?

— Куда же она ушла?.. Она ведь только что была здесь.

Если бы Дьёдонне в эту минуту посмотрел бы на честное, открытое лицо своего друга, он мог бы подумать, что тот сейчас, в свою очередь, упадет без чувств, так он был бледен.

— Друг мой, — сказал Дюмениль, — ты бредишь, никогда твоя жена не приходила сюда.

Дьёдонне посмотрел на Дюмениля блестевшими от горячки глазами.

— А я тебе говорю, что она была сейчас здесь и вся в слезах стояла на коленях, целуя мне руки.

Капитан сделал усилие, чтобы солгать.

— Ты сошел с ума! Госпожа де ла Гравери, без сомнения, находится сейчас у себя, ничего не подозревая о случившемся, и поэтому ей совершенно незачем было появляться у меня.

Шевалье издал тяжкий стон, и его голова упала на подушку.

— И все же, — сказал он, — я мог бы поклясться, что она была здесь всего несколько мгновений назад и, рыдая, просила прощения; что она… что она обращалось к тебе по имени.

Нечто подобное молнии пронзило мозг несчастного.

Он выпрямился, почти угрожая.

— Как вас зовут? — спросил он своего друга.

— Но ты же это хорошо знаешь, если только горячка не отняла у тебя память, — ответил Дюмениль.

— Нет, назовите ваше имя!

Капитан понял.

— Луи, — ответил он, — разве ты не помнишь?

— Да, это правда, — сказал Дьёдонне.

В самом деле, это было единственное имя, под которым он знал капитана, звавшегося Шарль Луи Дюмениль.

Потом ему пришло в голову, что, тревожась о судьбе мужа, его жена, по крайней мере, должна была бы прийти и справиться о нем.

— Но если ее здесь не было и нет, — горестно пробормотал он, — то где же она?

И прибавил так тихо, что Дюмениль едва мог расслышать:

— Конечно же, у господина де Понфарси.

Это предположение вновь пробудило его гнев.

— О! — произнес он. — Знаешь, Дюмениль, я должен его убить или пусть он убьет меня!

— Он не убьет тебя, а уж ты его тем более, — глухим голосом ответил капитан.

— Это почему же?

— Потому что он убит.

— Убит? Как же это?

— Отбойным ударом шпаги, нанесенным из четвертой позиции прямо в грудь.

— А кто его убил?

— Я.

— Вы, Дюмениль? И по какому праву?

— Я должен был уберечь тебя от верной смерти, мой бедный большой ребенок; твой брат, возможно, наденет траур по случаю того, что ты остался в живых, но тем хуже для него!

— И ты вызвал его, несчастный, сказав, что дерешься вместо меня, потому что Матильда мне изменила?

— Нет, успокойся; я дрался с господином де Понфарси, потому что он пил неразбавленный абсент, а я не выношу людей с такой ужасной привычкой.

Шевалье обеими руками обнял капитана за шею и, порывисто поцеловав, прошептал:

— Определенно, мне все привиделось.

Но тот, у кого это восклицание вызвало новые угрызения совести, осторожно высвободился из объятий шевалье, отошел от него и в полном молчании сел в углу комнаты.

«О Матильда! Матильда!» — прошептал про себя шевалье.

Было решено, что шевалье останется у Дюмениля до тех пор, пока не поправится.

Признаться, капитан принял это решение, не посоветовавшись ни с кем, кроме самого себя.

Он положил раненого на свою постель, а сам устроился на канапе. Для человека, проделавшего почти все военные кампании времен Империи, это был не такой уж утомительный бивак.

Шевалье ни на минуту не сомкнул глаз: всю ночь он ворочался в постели, сдерживая рыдания, но отчаянно вздыхая.

На следующий день Дюмениль попробовал его отвлечь: он заговорил с ним об удовольствиях, об учении, о новых привязанностях; но шевалье де ла Гравери, отвечая ему, всякий раз неизменно возвращался к Матильде и к своему отчаянию.

Дюмениль здраво рассудил, что одно лишь время может исцелить Дьёдонне от тоски, а чтобы больной мог перенести эти страдания, ему необходимо отправиться странствовать, как только его состояние позволит это.

Полностью подчинив свою жизнь данному им обещанию, капитан, чей возраст с некоторого времени уже позволял ему выйти в отставку, предпринял необходимые шаги, чтобы оставить службу и уладить вопрос с пенсией.