Устроив гостя в своей маленькой спальне, капитан снял свой мундир, переоделся в черное платье и собрался уходить.

Бедный шевалье был настолько погружен в свое горе, что догадался о намерениях своего друга только тогда, когда тот открывал дверь.

Подобно ребенку, он протянул к нему руки:

— Дюмениль, ты оставляешь меня одного?

— Мой бедный друг, разве ты уже забыл, что должен кое у кого потребовать отчет в том, как он распорядился, я уже не говорю твоей честью, но и своей честью тоже?

— О! Да! Признаюсь, я забыл об этом, Дюмениль! Я думал о Матильде.

И шевалье вновь разразился слезами.

— Плачьте, плачьте, мой друг, — сказал капитан. — Бог милостив: все, что он делает, он делает на совесть, поэтому он снабдил сердца добрых и слабых существ большими клапанами, через которые изливаются их страдание и боль, в противном случае они убили бы их… Плачьте! И если кто-то вам скажет: «Утрите слезы!» — то это буду не я.

— Хорошо, мой друг, идите! — сказал шевалье. — Идите! Я благодарен вам, что вы напомнили мне о моем долге.

— Я ухожу и отправляюсь туда.

— Но только одно пожелание.

— Какое же?

— Постарайтесь не откладывать это надолго; устройте, если возможно, так, чтобы все состоялось завтра утром.

— Будьте спокойны, мой друг. (Капитан обнял шевалье и прижал его к груди.) Я буду очень огорчен, если дело не закончится уже сегодня вечером.

Шевалье остался один.

И именно здесь я прерву свой рассказ, чтобы почтительно попросить прощения у читателей.

В самом начале я объявил, что эта книга совсем не похожа на другие романы.

И вот тому доказательство.

Герои всех романов хороши собой, прекрасно сложены, стройны, высоки ростом, храбры и сильны, умны и находчивы.

Они либо жгучие брюнеты, либо блондины с пышной шевелюрой и большими черными или голубыми глазами.

Они столь горды и обидчивы, что при малейшем оскорблении хватаются за эфес шпаги или за рукоять пистолета.

Наконец, они тверды в своей решимости: ненависть вызывает у них ответную ненависть; любовь же — ответную любовь.

Наш герой совершенно иной: он скорее неказист, чем хорош собой, скорее мал ростом, чем высок, скорее толстоват, чем строен, скорее труслив, чем храбр, скорее простодушен, чем умен.

Он не был ни брюнетом, ни блондином: его волосы имели желтоватый оттенок; глаза его были не черные или голубые, а зеленые.

Нанесенное ему оскорбление было велико, и, однако же, как он сам сказал, если он будет драться, то лишь потому, что таково требование общества.

Наконец, он крайне нерешителен и, вместо того чтобы ненавидеть, продолжает любить ту, что его обманула.

Уже давно нам казалось, что неприметным созданиям отказывают в праве любить и страдать. И нам казалось, что совсем не обязательно быть красивым, как Адонис, и смелым, как Роланд, чтобы получить право на высшее проявление любви и горя.

И поскольку мы искали в нашем воображении мечту, в которую можно было бы вдохнуть жизнь, случай помог нам встретить прямо в жизни такого человека.

Это бедный шевалье де ла Гравери.

Он явился живым примером того, как, не будучи никоим образом похожим — ни физически, ни духовно — на героя романа, можно испытать все человеческие страсти, заключенные в этих нескольких словах: «он любил, он был обманут».

Вот почему, оставшись один, Дьёдонне не стал уподобляться Антони или Вертеру, а просто и совершенно естественно предался своему отчаянию.

Он ходил по комнате вдоль и поперек, из угла в угол, называя Матильду отнюдь не вероломной, жестокой и неблагодарной, а самыми нежными и ласковыми словами, которыми он обычно ее называл; он обращался к ней с упреками, как будто она могла его слышать. Он готов был обвинить во всем самого себя и пытался понять, не подал ли он Матильде каких-либо поводов для огорчения, которые могли бы оправдать ее измену. Он вытирал слезы, чтобы через несколько мгновений осушить их снова.

Признаюсь, все наше сочувствие отдано несчастьям именно такого рода. Слабость человека, сохранившего полную беспомощность ребенка, разрывает сердце, ибо заведомо известно, что, не найдя утешения в себе самой, она не станет его искать и в других; для нее все зависит от Бога. И не то чтобы эта слабость черпала силы в вере, ведь она не говорит: «Ты дал мне мое счастье, ты его у меня и отнял, будь благословен, Бог мой». Нет, она говорит: «Что я сделал такого, что так страдаю? Боже! Боже! Сжалься надо мной!»

Знаете ли вы, какое желание овладело этим несчастным, так жестоко обманутым своей супругой?!

Желание вновь увидеть Матильду, только раз, еще один только раз.

Желание осыпать ее упреками, высказать всю боль и обиду, душившие его.

Желание…

Кто знает? А вдруг ей удастся оправдаться!

После тысячи сомнений, после тысячи колебаний он наконец решился и бросился к двери.

Но замок не поддался его усилиям, и шевалье понял, что капитан закрыл его на два оборота ключа.

Он подбежал к окну, проклиная своего друга.

То, что он мог проклинать кого-то другого, а не Матильду, принесло ему некоторое облегчение.

Вдруг ему пришло в голову, что если он станет кричать в окно, то, возможно, придет консьержка и сможет открыть дверь запасным ключом, ведь несомненно он должен у нее быть.

Он открыл окно и закричал.

Двор по-прежнему оставался пустынным.

Но чем больше препятствий вырастало на пути у шевалье, тем все сильнее и сильнее становилось его желание вновь увидеться с Матильдой.

— Да, да, да, — громко говорил он, — мне необходимо ее увидеть, и я ее увижу!..

Затем он вскричал:

— Матильда! Матильда! Матильда! Дорогая Матильда!

И, заламывая руки, он рухнул на ковер.

Вдруг он приподнялся и осмотрелся.

Его взгляд остановился на кровати: это было именно то, что он искал.

Он ринулся к кровати, подобно тому, как тигр бросается на свою добычу, сорвал простыни, разорвал их на полосы и стал связывать эти полосы между собой.

Этот человек, который в десятилетнем возрасте звал свою тетушку, чтобы она помогла ему спуститься с лестницы, у которого кружилась голова, когда он садился верхом на лошадь, — этот человек, без всякого спора с самим собою, решил спуститься из окна третьего этажа, используя разорванные простыни.

Закончив работу, он устремился прямо к окну.

По пути он проходил мимо двери. Шевалье остановился и еще раз попытался ее открыть, но это было бесполезно; он изо всех сил навалился на нее всем телом, но дверь была крепкой и прочной: она устояла.

— Вперед! — сказал шевалье.

И он привязал один конец своей веревки к перекладине окна.

Настала ночь, или, по крайней мере, уже спустились сумерки.

Господин де ла Гравери взглянул вниз и отпрянул назад; высота, на которой располагалось окно, вызвала у шевалье головокружение.

«У меня кружится голова, потому что я смотрю вниз. Если я не буду смотреть, то и голова больше не закружится», — решил он.

И он закрыл глаза, встал на окно, уцепился обеими руками за веревку и начал свой спуск.

На высоте второго этажа, то есть на полдороге, шевалье услышал треск у себя над головой; затем вдруг, ничем более не удерживаемый, он всей своей тяжестью упал с высоты пятнадцати футов.

Импровизированная лестница оборвалась; возможно, был плохо завязан узел или же старые простыни, уже износившиеся и разорванные на полосы, не выдержали веса человека.

Первым чувством шевалье была радость, что он находится на земле.

Он испытал сильное сотрясение во всем теле, но у него нигде ничего не болело.

Он попытался было встать, но тут же свалился снова.

Его левая нога отказывалась ему служить.

Она была сломана на три дюйма выше лодыжки.

Все же он попробовал сделать несколько шагов.

Но именно в это мгновение его пронзила нестерпимая боль, настолько нестерпимая, что он закричал, он, который, падая, даже не вскрикнул.

Потом у него все закружилось и поплыло перед глазами. Он добрался до стены, чтобы опереться о нее; но стена уходила от него, плывя, как и все остальное вокруг.