Никогда еще крупы лошадей так не блестели, каски не отбрасывали столько огня, сабли не сверкали столь ослепительно, а лица не были столь рельефно очерчены — словом, никогда еще картина, открывавшаяся его взгляду, не была столь великолепна!

Два величественных шпиля, возвышавшихся над огромным собором, вспыхивали под горячим солнечным лучом, казалось заимствованным из неба Италии; в резких перепадах света и тени явственно проступали малейшие детали тончайшей зубчатой резьбы на шпилях, а листья деревьев, что росли по берегам реки Эр, переливались тысячью оттенков зеленого, красного и золотого!

И хотя шевалье никоим образом не принадлежал к романтической школе и ему ни разу не пришла в голову мысль прочитать «Поэтические раздумья» Ламартина или «Осенние листья» Виктора Гюго, это солнце, это движение, этот шум, это величие пейзажа околдовали его; и, как все ленивые умы, вместо того чтобы стать над зрелищем и по собственной воле предаться мечтам, направив их по тому пути, который мог бы быть ему наиболее приятен, шевалье вскоре полностью растворился в нем и впал в то состояние расслабленности ума, когда мысль, кажется, покидает мозг, а душа — тело, когда человек смотрит, ничего не видя, слушает, ничего не воспринимая, и когда сонм грез и видений, сменяя друг друга, как цветная мозаика в калейдоскопе (при этом у мечтателя даже недостало бы сил поймать хоть одно из своих видений и остановить его), в конце концов доводит его до состояния опьянения, отдаленно напоминающее состояние курильщиков опиума или любителей гашиша!

Шевалье де ла Гравери уже несколько минут предавался этой ленивой сонной мечтательности, как неожиданно одно из самых неоспоримых ощущений вернуло его к восприятию реальной жизни.

Ему показалось, что дерзкая рука украдкой пытается проникнуть в левый карман его редингота.

Шевалье де ла Гравери резко повернулся и, к своему великому изумлению, вместо бандитской физиономии какого-нибудь грабителя или карманника увидел честную и миролюбивую морду собаки: ничуть не смущаясь, что ее застали с поличным на месте преступления, она продолжала жадно тянуться к карману шевалье, слегка помахивая хвостом и заранее умильно облизываясь.

Животное, столь внезапно вырвавшее шевалье из состояния мечтательной созерцательности, принадлежало к той обширной породе спаниелей, что пришла к нам из Шотландии одновременно с помощью, которую Яков I отправил своему кузену Карлу VII. Он был черным (разумеется, мы говорим о спаниеле), с белой полосой, которая начиналась на горле, переходила, постепенно расширяясь, на грудь и, спускаясь между передних лап, образовывала нечто вроде жабо; хвост его был длинным и волнистым; шелковистая шерсть имела металлический отлив; уши, чуткие, длинные и низко посаженные, обрамляли умные, почти человеческие глаза; удлиненная морда имела на самом кончике небольшую отметину огненного цвета.

Для всех окружающих это было великолепное создание, вполне заслуживавшее того, чтобы им восхищались, но шевалье де ла Гравери, ставивший себе в заслугу безразличие по отношению ко всем животным вообще, а к собакам в частности, уделил всего лишь незначительное внимание внешним достоинствам этого спаниеля.

Он был раздосадован.

В течение секунды, которой ему хватило, чтобы осознать, что происходит за его спиной, шевалье де ла Гравери успел мысленно выстроить целую драму.

В городе Шартре были воры!

Шайка жуликов проникла в столицу Боса с намерением обчистить карманы ее добропорядочных горожан, которые, как было широко известно, наполняли их разного рода ценностями. Эти дерзкие злодеи были разоблачены, схвачены, приведены в суд присяжных, отправлены на каторгу — и все это благодаря проницательности и обостренности чувств простого фланёра: это была великолепная мизансцена, и вполне понятно, как неимоверно больно было падать с этих волнующих высот в однообразное спокойствие каждодневных встреч на прогулке вокруг города.

Вот почему, поддавшись первому порыву своего плохого настроения, направленному против виновника этого разочарования, шевалье попытался прогнать непрошеного гостя, по-олимпийски нахмурив брови: ему казалось, что перед подобным всемогуществом животное не сможет устоять.

Но собака бесстрашно выдержала этот огненный взгляд и, напротив, с дружелюбным видом созерцала своего противника. Ее огромные желтые, совершенно влажные зрачки, из которых исходило лучистое сияние, так выразительно смотрели на шевалье, что это зеркало души, как называют глаза как у людей, так и у собак, ясно говорило шевалье де ла Гравери: «Милосердия, сударь, умоляю вас!»

И все это с таким смиренным, таким жалостным видом, что шевалье почувствовал себя взволнованным до глубины души и лоб его разгладился; затем, порывшись в том самом кармане, куда спаниель пытался просунуть свою заостренную мордочку, он вытащил оттуда один из тех кусочков сахара, что возбудили алчность воришки.

Собака приняла его со всей мыслимой деликатностью; видя, как она открыла пасть, ловя эту лакомую милостыню, никто никогда не мог бы и подумать, что какая-нибудь гнусная мысль, мысль о краже, могла прийти в эту честную голову; возможно, сторонний наблюдатель мог бы пожелать, чтобы физиономия спаниеля выражала бы чуть большие признательности, в то время как сахар хрустел на белых зубах животного; но чревоугодие, которое является одним из семи смертных грехов, было одним их тех пороков, к которым шевалье относился весьма снисходительно, рассматривая его как одну из тех слабостей, что скрашивают человеческое существование. И потому, вместо того чтобы обидеться на животное за то, что на его физиономии было написано скорее чувство довольства, нежели признательности, шевалье с подлинным, почти завистливым восхищением следил за проявлениями гастрономического наслаждения, которое демонстрировало ему животное.

Впрочем, спаниель решительно был из породы попрошаек!

Едва свалившаяся на него подачка была уничтожена, животное, казалось, вспоминало о ней лишь для того, чтобы выпросить еще одну, что оно и делало, сладко облизываясь и принимая вновь то же самое умоляющее выражение и тот же самый покорный и ласковый вид, выгоду которых оно уже успело оценить, не помышляя о том, что, почти как все попрошайки, из вызывающего участие и сострадание становится назойливым просителем; но, вместо того чтобы рассердиться на него за его навязчивость, шевалье, напротив, поощрял его дурные наклонности, щедро одаривая кусочками сахара, и остановился лишь тогда, когда его карман опустел.

Наступил момент расплаты за сострадание. Шевалье де ла Гравери относился к его приближению с некоторой опаской; в благодеяниях, какими мы одариваем собаку, всегда присутствует некий оттенок самодовольства и даже эгоизма: нам нравится думать, будто вся их ценность заключена лишь в том, из чьих рук они исходят, и шевалье так часто видел разного рода должников, льстецов и прихвостней, отворачивавшихся от своего благодетеля при виде опустевшей кормушки, что, получив некоторое удовлетворение, о чем мы уже упоминали, он не осмеливался особо надеяться на то, что простой представитель собачьего племени не последует традициям и примерам, на протяжении череды веков подаваемым его собратьям сынами Адама.

Как бы ни должен был научить шевалье де ла Гравери его долгий жизненный путь философски относиться к подобного рода проблемам, ему трудно было бы вновь испытать, к тому же на своем горьком опыте, обыкновенную неблагодарность; так что он желал всего лишь спасти свое случайное знакомство от этого тяжелого испытания, а себя самого избавить от тех унижений, какие оно могло бы повлечь за собой; вот почему, после того как он в последний раз исследовал глубину кармана своего редингота и окончательно удостоверился, что продлить эти приятные отношения на величину хотя бы одного кусочка сахара у него нет никакой возможности, после того как на глазах спаниеля он вывернул свой карман, чтобы дать ему доказательство своей искренности и доброй воли, — он дружески приласкал животное, прощаясь с ним и одновременно подбадривая его; затем, поднявшись, он возобновил свою прогулку, не осмеливаясь оглянуться и посмотреть назад.