Поэтому он вошел в первое попавшееся кафе, сел за столик и потребовал бульон.

Бедняга-шевалье, нередко сам следивший за приготовлением тушеной говядины с овощами, когда ему казалось, что усердие Марианны остывает, должно быть, плохо был знаком с нравами и обычаями такого рода заведений, если заказал бульон в подобном месте. Едва он осторожно отведал несколько капель того, что ему подали, как тут же у него сорвалось с языка весьма выразительное: «Фу, гадость!» — и, положив ложку на стол, он принялся грызть булочку, которую подавали вместе с кошмарным варевом и которую, к счастью, ему не пришло в голову покрошить в него.

Занимаясь своей булочкой, шевалье осмелился оглядеться вокруг.

Он попал в кафе, где завсегдатаями были офицеры гарнизона: на одно пальто или редингот приходилось десять мундиров; головные уборы уставного образца, шлемы, сабли и шпаги, развешанные по стенам, придавали убранству зала довольно живописный вид; под каждым столом вытягивались красные форменные штаны, на каждом стуле сияли мундиры и кители, отделанные красным кантом; одни посетители постигали стратегию игры в домино, орудуя костяшками, другие предавались разнообразным возлияниям; те просто спали, а эти, потягивая кофе или абсент, делали вид, что о чем-то размышляют.

Со всех сторон доносились занимательные разговоры, скрашивающие досуг, который Марс оставляет своим питомцам.

В этом углу продвижение по службе — эта неисчерпаемая тема для честолюбцев в эполетах — давало обширное поле для жалоб каждого.

А в другом — серьезно рассуждали о том, какой фасон ташки лучше: в форме щита, сердца или квадрата, а также о превосходстве старого покроя сапог над новым.

Здесь выводили целую теорию о чистке обуви, в то время как чуть подальше отбивали хлеб у редакторов «Военного ежегодника», пытаясь в бесконечных спорах дать оценки и прокомментировать новые назначения своих товарищей по службе, с которыми они были знакомы.

Все эти милейшие разговоры велись в полный голос; ни одно слово не терялось для слуха публики; поэтому штатские, горящие желанием набраться знаний, легко могли воспользоваться этим.

Вывеска этого кафе с постоялым двором гласила: «Солнце светит всем».

И только лишь два младших лейтенанта тихо беседовали о чем-то вполголоса.

Эти двое оказались ближайшими соседями г-на де ла Гравери; несмотря на принятые ими предосторожности, он почти против воли оказался третьим участником их доверительной беседы.

Одному из этих офицеров могло быть около двадцати четырех — двадцати шести лет: волосы у него были огненно-рыжего цвета, но, несмотря на бьющую в глаза пронзительность этого оттенка, черты его лица не были лишены изящества и известной привлекательности.

Второй был тем, кого принято называть бравым воякой.

Он был пяти футов шести дюймов ростом, широкоплечий, с такой стройной талией, что завистники — а при таких достоинствах их всегда полно, — что завистники, повторяем, уверяли, будто это немыслимое изящество достигается благодаря искусственным приспособлениям, позаимствованным у прекрасного пола.

Эта стройная талия чудесным образом подчеркивала великолепную мускулатуру грудных мышц и непомерно развитые бедра, казавшиеся еще больше из-за широких панталон; можно было бы подумать, что под них подложен кринолин, если бы кринолин был уже изобретен в эту пору. Это физическое совершенство дополняло необычное лицо: на нем расцветали все оттенки розово-красного и все оттенки фиолетового, вплоть до синего включительно; последний был обязан своим происхождением темной бороде: как бы тщательно она ни была выбрита, а все же давала о себе знать густой синевой. На этом лице, примечательном, как видно, во многих отношениях, помимо всего прочего, красовались еще и усы, тщательно намазанные каким-то столь сильнодействующим составом, что издали могло показаться, будто они вырезаны из дерева; на одном конце его сильно вздернутого носа, как раз над усами, темнели раскрытые отверстия двух ноздрей, а другой конец носа, как перегородка, разделял два больших глаза навыкате; их выражение свидетельствовало о том, что вряд ли интеллект когда-либо мог спорить с физическим развитием их владельца.

Улыбка, блуждавшая на толстых губах младшего лейтенанта, не отличалась особой ироничностью; но он выглядел таким счастливым, таким довольным даром, доставшимся ему в удел от природы, что можно было бы отважиться и недвусмысленно дать понять этому бравому молодому человеку, что ему есть о чем сожалеть в этом мире.

— Следует признать, мой дорогой друг, что вы еще очень-очень молоды, — говорил этот блестящий офицер своему товарищу. — Как! Вот уже месяц гризетка принимает вас у себя в комнате, она мила, вы тоже не уродливы; ей восемнадцать лет, но и вы далеко не старикашка; она нравится вам, и вы нравитесь ей, и, тысяча чертей, вы все еще довольствуетесь самой невинной и платонической формой любви. Знаете ли вы, мой дорогой Грасьен, что вы тем самым способны нанести бесчестье всему офицерскому корпусу, начиная с полковника и кончая старшим трубачом, и что это, наконец, целый год еще может служить поводом для насмешек со стороны тех доблестных служак, которых его величество король Луи Филипп дал нам в сотоварищи.

— Ах, мой дорогой Лувиль, — отвечал тот, кого только что называли Грасьеном, — не все обладают вашей дерзостью, и я не тешу себя славой записного покорителя женских сердец; да и к тому же присутствия третьего достаточно, чтобы заморозить меня в ту минуту, когда я сильнее всего испытываю любовное влечение.

— Как это третьего? — воскликнул младший лейтенант, подпрыгнув на стуле и удостоверившись, что его усы по-прежнему сохранили твердость шила. — Разве вы не говорили мне, что она совсем одна, что она живет одиноко, что она имеет счастье принадлежать к той счастливой категории детей, которые появились на свет случайно и не имеют ни отца, ни матери, ни брата, ни дяди, ни кузена — в общем, ни одного облачка из тех, что омрачают этим бедным девушкам единственные приятные минуты их существования, без конца толкуя им о венчании и о супружеской жизни с каким-нибудь честным столяром или добропорядочным жестянщиком, в то время как офицер, и особенно младший лейтенант, может сделать их гордыми и счастливыми, как королев, не предпринимая и половины всех этих кривляний.

— Я сказал вам правду, Лувиль: она круглая сирота, — ответил Грасьен.

— Но кто же вас тогда останавливает? Кто вас удерживает? Неужели мадемуазель Франкотт, хозяйка той лавки, где она работает, повадилась приходить и слушать те нежности, что вы нашептываете на ушко вашей возлюбленной? Может, эта старая гусыня хочет узнать, так же ли сейчас крутят любовь, как в тысяча восемьсот восьмом году, или же, очерствев под старость сердцем, она сделалась блюстительницей нравственности? Если дело обстоит именно так, то тогда, Грасьен, смело садитесь напротив нее и напомните ей об одной вечеринке, во время которой гусары пятого полка вымазали ее в саже, наказав за то, что она совершила чудо умножения, но не хлебов и рыб, а своих любовников. Каково! Что скажете на это? Мне кажется, я вам дал в руки достаточно действенное средство, чтобы вы могли избавиться от этой вестницы несчастья.

Грасьен покачал головой.

— Это все не то, — сказал он.

— А что же тогда? — спросил Лувиль.

— Мадемуазель Франкотт предоставляет ей полную свободу, как и другим своим работницам.

И он вздохнул.

— Тогда, — продолжал Лувиль, — это, должно быть, хозяйка комнаты?

— Нет.

— А! Значит, подружка, ревнивая подружка? Ну, я угадал; ведь нет лучшего средства сберечь честь девушки. Что ж, готов пожертвовать собой.

— Что вы имеете в виду?

— Я возьму подружку на себя, будь она даже страшной, как смертный грех. Ну, как?! Разве это не преданность? Или я ничего не смыслю в этом.

— Вы далеки от истины, дорогой друг.