Со своей стороны, Луи де Фонтаньё был слишком деликатен, чтобы причинять напрасные огорчения Маргарите; он скрывал от нее, как только мог, истинное состояние своей души, приписывая посторонним причинам угнетенное состояние своего духа.

Поэтому Маргарита чрезвычайно легко обманывалась в том, какое место она занимает в жизни молодого человека, и, несмотря на охлаждение время от времени их любовных отношений, она долгое время считала себя любимейшей и счастливейшей из всех женщин.

И это счастье, которое она не испытала в своей предшествующей любовной связи, произвело в ее характере перемены, изумившие весь город.

Прежде Маргарита была в высшей степени ленива и беспечна; ничто не могло вывести ее из присущего ей величественного равнодушия; казалось, она боялась утомить себя даже улыбкой; теперь же она стала подвижной и шумной и даже, оставаясь одна, предавалась порывам радости, выражавшимся в криках и громком топанье, на которые ее соседи уже не раз жаловались. Когда Маргарита поджидала Луи де Фонтаньё, облокотясь на подоконник, она скрашивала скуку ожидания пением, напоминая в эту минуту птицу на краю своего гнезда; увидев, как он появляется из-за поворота улицы, она впадала в исступленный восторг, проявления которого, лишенные всякого стыда перед людьми, заставляли оборачиваться прохожих.

Наконец — и это был признак, более всего тревоживший ее друзей, — становясь столь радостной, она становилась при этом нелюдимой. Все мужчины, за исключением ее любовника, стали ей скучны, и она дала им это понять; а поскольку они не решались в это поверить, то она без всякого стеснения закрыла перед ними свою дверь; и вот Маргарита — душа и свет всех застолий, жемчужина всех кружков небольшого сообщества шатодёнских кутил, приобрела, к их общему возмущению, манеры поведения, присущие кармелиткам.

Каждый высказывался по поводу этого перевоплощения; как правило, его приписывали ревности Луи де Фонтаньё, и, хотя Маргарита сменила комнату в доме г-на Бертрана на прелестную квартирку на улице Кармелитов, хотя молодой человек щедро выдавал своей любовнице деньги из своей части выигрыша, полученного им в компании с г-ном де Монгла, многие позволяли себе сетовать на участь несчастной жертвы.

Сама же несчастная жертва хохотала как безумная, когда до нее доходили слухи о таких сетованиях; но недалеко уже было то время, когда ей суждено было находить их не такими уж безосновательными.

Через два месяца после только что рассказанных нами событий город Шатодён вновь обрел тот кладбищенский облик, каким он отличался в старые добрые времена.

Благородные семейства воспользовались отсутствием предводителя шатодёнского клуба, чтобы пробить брешь в этом последнем оплоте, обвиняемом в стремлении развратить молодежь.

Многие родители попробовали вернуть в отчий дом своих заблудших овечек — кто нежными упреками, а кто и приманкой богатого обзаведения; другие, более ловкие, проникли в крепость, намереваясь усилить слой мирных и умеренных людей, до этого пребывавших там в меньшинстве.

Большая зеленая зала клуба, со времен его создания ставшая предметом споров между курильщиками и теми, кого насмешливо называли париками, бесповоротно осталась за этими последними, установившими в ней строгую благопристойность, играя в вист по два су за фишку.

Тем самым был нанесен страшный удар по неугомонной части шатодёнского клуба; бедные молодые люди, лишенные права собираться вместе, понемногу утратили завоеванные ими напускные привычки, мало-помалу стали возвращаться к домашним очагам, безропотно танцевать на общественных балах, превращаться в знатоков сельского хозяйства и обедать за отеческим столом, чем они столь долго пренебрегали.

Несмотря на все свое желание, г-ну де Монгла не удалось остановить этот разгром; ему не хватало денег, которые позволяли г-ну д’Эскоману служить примером и поддерживать общее воодушевление. Не было больше ни безумных ночей, ни веселых застолий, ни диких забав; конюшни опустели, экипажи пришли в негодность, горожане стали разгуливать прямо по мостовым, ничто не отвлекало более благочестивых верующих от их молитв, и мостовые снова заросли травой, а физиономия старого шевалье, развлечения которого свелись к тем, какие он получал подле г-жи Бертран, вытянулась невероятным образом.

Шевалье стал находить, что у г-на д’Эскомана были свои хорошие стороны и что он, Монгла, проявил чрезмерную суровость, мстя любовнику Маргариты.

И вдруг пронесся слух, что маркиз вернулся.

Но новость эта произвела в городе не слишком сильное впечатление.

В области человеческих отношений всякая звезда, ставшая невидимой, это угасшая звезда. Господин д’Эскоман наскучил и своим друзьям, и своим недругам; он утратил свое безоговорочное влияние на друзей, опасавшихся его придирок и сносивших его насмешки; он утратил блеск необычайной эксцентричности, заставлявший недругов проявлять снисходительность к его порокам и выходкам, которые осуждала их благопристойность.

Поговаривали, что вернуться в Шатодён его заставили денежные затруднения, что г-жа д’Эскоман соизволила, наконец, заметить беспорядочные траты, характерные для управления ее имуществом; что переписки оказалось недостаточно, чтобы преодолеть сопротивление, оказываемое ею все возраставшему числу долгов, и прочее.

И в этих слухах было много правды.

Госпожа д’Эскоман принадлежала к тому типу женщин, которым чувство долга придает силы, напоминающие отвагу. Если бы она со всей искренностью прислушалась к своему сердцу, то поняла бы, что вот уже год муж более не занимает там того места, какое ему было отведено ее обманчивыми представлениями юной новобрачной; но как только у нее неожиданно появлялась какая-либо мысль, открывавшая ей истинное состояние ее души, она тут же решительно отвергала ее; она принуждала к молчанию тайный голос, желавший предупредить ее, и полагала, что у нее достанет сил укротить свое взбунтовавшееся сердце. Эта внутренняя борьба испепеляла ее жизнь даже больше, чем те огорчения, какие доставлял ей г-н д’Эскоман; но никто на свете не мог заставить ее признаться в этом. Когда ей показалось, что Господь внял ее молитвам, обращенным к нему, и открыл ее супругу путь к покаянию, она подумала, что Провидение возымело жалость одновременно к супруге и супругу, что оно пожелало вернуть мужа к исполнению его долга и навсегда избавить женщину от смутных опасений, которые только что были описаны нами и уже сами по себе казались ей преступными.

Она одержала победу над своей неприязнью; дурное обращение маркиза, свидетелями чему мы были, ее не обескуражило; добродетельная восторженность Эммы заставила зазвенеть в ее сердце струну, которая на самом деле уже была порвана, однако отвечала ее желанию вновь завоевать виновного звуками, полными нежности и любви.

Но г-н д’Эскоман покинул Шатодён, не сказав ей в утешение даже обыкновенного прости; он дал знать о себе лишь тогда, когда ему понадобилась подпись г-жи д’Эскоман для получения денег.

На этот раз у Эммы не было больше сил отрицать очевидное; она сомневалась в Боге, она сомневалась в себе самой.

Сюзанна Мотте ловко воспользовалась этим расположением духа своей молодой госпожи. До того времени гувернантку вдохновляла на все ее действия исступленная нежность, которую она испытывала к Эмме; грубое поведение г-на д’Эскомана ввергло ее в безумие от ненависти и ярости. И раз уж маркиза перестала принуждать старую гувернантку к молчанию, когда та пускалась в обвинения, Сюзанна с радостью в сердце дала себе волю. Она напрямик, без всяких намеков, рассказала все, что ей было известно из прошлого маркиза, и с удивительным тактом, какой дается только глубокому чувству, ловко сумела подметить смешную сторону всех его похождений, чтобы использовать это против него. Бог знает, сколько выгоды она извлекла из истории с Маргаритой Жели и из жалкой роли, какую играл великий покоритель сердец во время развязки этих событий!