Все домашние Бертрана, от самого главы заведения до скромного поваренка, от трактирщицы до последней служанки, выстроились рядами в проходе, когда Луи де Фонтаньё шел к Маргарите.
Стены у дома были тонкие, и тревоги бывшей любовницы г-на д’Эскомана не могли остаться незамеченными.
С самого утра весь персонал дома, пренебрегая своими обязанностями, занимался только тем, что рассуждал, не окажется ли шатодёнская красавица в положении Буриданова осла (они, правда, говорили: "между двух мешков с помолом"). Все пребывали в состоянии растревоженного любопытства и, как и Маргарита, с нетерпением ждали развязки.
Целый кортеж провожал молодого человека, в сопровождении старого шевалье явившегося к Маргарите; но еще более предупредительными все выглядели, когда он оттуда вышел.
Виноваты ли в этом снова были стены дома? Или дело было просто в том, что Маргарита, для которой минута, проведенная вдали от ее нового любовника, казалась уже чуть ли не веком, не могла позволить ему спуститься по лестнице, не крикнув ему вслед, склонившись над перилами: "До вечера!"?
История умалчивает об этом; мы знаем только, что, выходя от Маргариты, счастливый молодой человек увидел картину, которая могла бы послужить моделью для одной из тех старинных литографий, что изображают с десяток лиц, выражающих с различными оттенками одно и то же чувство. Все улыбались, однако, если улыбка г-на Бертрана выражала презрение, то улыбка повара — зависть. Как бы ни старалась г-жа Бертран сделать свою улыбку пренебрежительной, на лице ее не отразилось ничего, кроме досады, тогда как служанки хохотали, выражая таким образом свое наивное восхищение происходящим, а поварята откровенно зубоскалили.
Лица всех этих мужчин и всех этих женщин уведомляли Луи де Фонтаньё, что пересудами о свершившемся факте он уже прикован цепью к Маргарите; идти на попятную становилось для него затруднительно.
Впрочем, первые несколько дней он об этом и не помышлял.
То, что называется рассудительностью, благоразумием, приходит со зрелым возрастом. Люди напоминают деревья: надо дать им состариться или нанести им увечья, чтобы получить от них вкусные плоды; плоды же их молодости или их полной мощи терпкие и жесткие.
И, по правде говоря, Луи де Фонтаньё был счастлив некоторое время, счастлив помимо собственной воли, счастлив упоительным блаженством; но было ли это чувство самым подлинным из всех тех, что окрашивают мир цветом, какой нас привлекает? Это блаженство было сильнее его любви.
Забыв обо всем, он должен был забыть и Эмму.
Не привнося в это никакого умысла, Маргарита так широко пользовалась во благо себе жизненной силой и молодостью своего любовника, что в его существовании не оставалось места ни для чего, кроме наслаждения и необходимого для восстановления сил оцепенения, которое за ним следует.
Даже лучшее на этом свете имеет свои отрицательные стороны; злоупотребление влечет за собой пресыщение, а пресыщение — остановку в любовной горячке, остановку, позволяющую обратиться к размышлениям.
Размышление неизбежно для всех искусственно разжигаемых страстей, питаемых постоянно воскрешаемым желанием; в безнравственности желания и заключается философский камень любовных связей.
К несчастью Маргариты, она не смогла обнаружить этот философский камень.
Неудача ее усугублялась еще и тем, что Луи де Фонтаньё не только размышлял, но и сравнивал.
Действительно, он был рожден мечтателем и должен был им умереть.
Встречаются два типа мечтателей: мечтатели неискренние, то есть поэты, и мечтатели пристрастные — существа, обычно обреченные либо на осмеяние, либо на несчастье.
Луи де Фонтаньё принадлежал ко второй из этих категорий. Вначале он мало-помалу дал увлечь себя в страну несбыточных мечтаний, а потом привык проводить в ней свою жизнь. Мы уже видели, насколько такое расположение духа парализовывало его волю; в сложившихся же обстоятельствах оно и не могло привести к иным последствиям.
Едва только Маргарита давала малейшую передышку своим чувствам, мысли его прояснялись и он возвращался к своим дорогим мечтам и нежным видениям, их населяющим… Хотя, чтобы заполнить эти мечты, достаточно было лишь одного видения — образа женщины, которую он так неистово полюбил и которая, похищенная у его любви, должна была оставаться для него идеалом, то есть тем, чему он отдавал предпочтение перед всем на свете, — достаточно было образа Эммы. К тому же Эмма из его мечтаний была вовсе не та Эмма, что он видел так недолго: эта была еще прекраснее и соблазнительнее, чем та! И подле нее он отдавался чистым и возвышенным наслаждениям, которых душа его жаждала тем сильнее, чем обыденнее и грубее были пресыщавшие его страсти. Конечно же, ему следовало спуститься с небес на землю, перейти от нектара к крепкому вину, покинуть сильфа, чтобы вновь обрести бедную Маргариту. Но ему приходилось сравнивать, а сравнение, естественно, шло ей во вред. Да и какая женщина может бороться с призраком, созданным воображением ее любовника!
В самом начале их связи Луи де Фонтаньё совершал подобного рода душевные измены своей новой любовнице лишь изредка и с большими перерывами; он сам избегал таких мыслей, поскольку полагал, что они способны напрасно тревожить его покой. Вступив в эту неприятную связь, он полагал себя навсегда разлученным с г-жой д’Эскоман; но мало-помалу, по только что упомянутым нами причинам, приступы уныния у него становились все чаще, и в конце концов эта мечтательность приняла хронический характер.
И тогда его желания становились все неистовее; препятствия, отдалявшие его от Эммы, не казались ему столь уж непреодолимыми; Маргарита, самое главное из этих препятствий, казалась ему постылой; он сожалел о том дне, когда встретил ее на своем пути, и проклинал свою собственную слабость.
Так что среди золота и шелка, из которых, по словам г-на де Монгла, рука доступной страсти должна была ткать их дни, появились и суровые нити.
Луи де Фонтаньё становился все более угрюмым и мрачным, избегал знакомых и даже самого старика-шевалье; он искал уединения, в котором только и можно было приблизиться к женщине, снова занимавшей все его думы, и мысленно разговаривать с ней. Почти все вечера он проводил на берегу реки Луар, где целыми часами следил за водой, бегущей по камням и разбивающейся водопадами об их неровности, и прислушивался к вызванному ветром однообразному шелесту листвы осин. Но во время этих размышлений видел ли он то, на что смотрел, слышал ли то, к чему прислушивался? Позволительно выразить сомнение в этом, ибо уже столько раз добрые горожане прерывали свою прогулку, наблюдая за этим странным занятием — если только мечтания можно считать занятием — секретаря господина супрефекта, но молодой человек не удостаивал любопытствующих даже взглядом.
Шатодёнская хроника утверждала, будто он слегка помешался. Возможно, эта самая хроника и была бы более снисходительна в своих суждениях, если бы моральный недуг, который поразил Луи де Фонтаньё, не давал очевидных доказательств того, что он может стать заразным.
С тех пор как Маргарита Жели перешла от маркиза д’Эскомана к Луи де Фонтаньё, ее невозможно было узнать.
Маргарита была несколько близорукой в умственном отношении; бесконечные душевные тонкости были для нее то же, что мельчайшие живые существа для человека, пьющего воду: они были для нее слишком незаметны, чтобы она о них задумывалась; ее плебейская натура осталась нетронутой; у нее не было времени расходовать себя на исследование подобных мелочей и ребяческое распределение их по разрядам.
Любовь не была для нее той утонченностью чувств, которой праздность деликатных людей дала это имя; для нее любовь определялась по открытым и бурным проявлениям, составляющим ее сущность; более она ничего и нигде не искала.
Здоровая, сияющая красота Маргариты, казалось, расцвела, с тех пор как девушка стала принадлежать Луи де Фонтаньё; мы сказали бы, что она проявляла себя глубоко признательной ему за это, если только такая признательность не была расчетом, но в то время никакой расчет еще не входил в любовь Маргариты. Она любила с такой нежностью, чувственной быть может, но сильной и бескорыстной, какую мы находим в природе и какая по сути своей представляет страсть.
