Неужели радостям их любви суждено было исчезнуть так же, как скрылась от глаз Эммы, стоило ей сделать несколько шагов, крыша дома в Кло-бени?

Во второй половине полугола, отсчитываемого с того времени, как г-жа д’Эскоман вышла из заключения, она проявила подлинное величие.

Светская женщина, воспитанная в беспечности и роскоши, привыкшая занимать пустяками немалую часть своей жизни и всегда видеть немедленное исполнение всех своих прихотей, она с героическим смирением приспособилась к утомительным будням своего нового положения и к бесчисленным лишениям, на которые ей пришлось пойти, чтобы извлечь пользу из принесенной ею жертвы.

Переход к новой жизни произошел так, что она даже его не заметила. Ничто не обескураживало ее: ни бессонные ночи, ни однообразный труд, ни даже, что дороже всего должно было обходиться ее благородным чувствам, досадные мелочи, присущие торговле.

Видя ее за скромным прилавком из полированного дуба, в непритязательном ситцевом платье и самом простом из чепчиков, продававшихся в ее собственном магазине, то погруженной в изготовление какой-нибудь одежды, то проворно взбирающейся по лестнице, чтобы достать картонки с верхней полки, то с грациозной предупредительностью раскладывающей перед глазами какого-нибудь постоянного покупателя множество образцов своих товаров, посетители бельевого магазина немало удивлялись изысканности манер его молодой хозяйки; но никто из них не подозревал, сколько утраченного величия стоит за этой простотой, сколько сокровищ скрыто под этой меркантильной непринужденностью. И если бы кому-нибудь сказали: "Эта милая женщина, которая только что так трудилась, расточала столько любезности, чтобы заработать один франк на том, что она вам продала, еще недавно звалась маркизой д’Эс-коман, имела полдюжины лакеев, готовых исполнить ее малейшие указания, и десяток лошадей в своей конюшне; знатность же ее восходит ко времени крестовых походов, а ее богатство делало ее миллионершей", — никто и никогда бы в это не поверил.

В свою новую жизнь Эмма внесла жизнерадостность, которую ничто не могло нарушить; она старалась, чтобы Сюзанна не предположила в ней какие-нибудь сожаления, и в равной мере пыталась скрыть от Луи де Фонтаньё размеры жертвы, принесенной ею во имя любви к нему. Полностью занятая делами, она беспрестанно пыталась облегчить огорчения Сюзанны и Луи де Фонтаньё, разделяя их с ними, поскольку ей не хотелось, чтобы ее собственная участь доставляла им заботу.

Кормилица затаила против Луи де Фонтаньё страшную злобу; она обвиняла его в том, что он с беспримерной слабостью дал согласие на безумный, как она по-прежнему полагала, поступок Эммы; она считала, что молодой человек несет ответственность за счастье ее хозяйки, и при этом не могла смириться с тем, что это счастье поставлено под угрозу; она наблюдала за ним с неусыпной тревогой птицы, которая видит в воздухе черную точку, несущую опасность ее выводку. Но г-жа д’Эскоман каждый раз повторяла, что она счастлива, и Сюзанна замолкала. Кормилица была глубоко убеждена, что блаженство это воображаемое, и внушила себе, что всю прелесть ему придает новизна и что эта игра в лавочницу рано или поздно наскучит маркизе, или, точнее, г-же Луи. Сюзанна ждала пробуждения своей хозяйки, но ничто на свете не могло подтолкнуть ее к тому, чтобы она ускорила это пробуждение; она ограничивалась тем, что оказывала покупателям, посещавшим маленькое заведение, прием, составлявший полную противоположность привлекательным манерам молодой хозяйки магазина, резко отвечая тем из них, кто обращался к ней без соблюдения правил самой строгой учтивости.

Самая распространенная ошибка в любви заключается в том, что в ней обычно судят о силах того, кого любишь, по силам, какие эта любовь придает тебе самому. Луи де Фонтаньё изнемогал под бременем, которое так мужественно несла маркиза.

Какое бы образование ни получил мужчина, какими бы высокими ни были традиции его прошлого, он приспособится, если будет к тому принужден, к самому незаметному положению в обществе, лишь бы только это положение имело для него привлекательную сторону, лишь бы только, что особенно важно, оно позволило ему сохранить приятнейшее из преимуществ светского человека — независимость характера; он охотно будет художником, земледельцем, солдатом, матросом, всем кем угодно, но только не коммерсантом.

Каждый из нас на этом свете находится более или менее в крепостной зависимости от своих интересов, но существуют разные степени такого рабства; для коммерсантов же оно абсолютно; пошлость розничной торговли увеличивает бремя оков; чтобы выдержать эти оковы, нужна долгая привычка, ослабляющая ощущение их тяжести.

В первые месяцы, когда Эмма обосновалась на улице Сез, Луи де Фонтаньё надменно бунтовал против своенравного тирана по имени публика, являвшегося оспаривать у него его возлюбленную на основании прав, какие ему давала вывеска, нарисованная на витрине магазина.

Луи возвращался из своей конторы около четырех часов, утомленный цифрами, пресыщенный подсчетами, посылая ко всем чертям учеты векселей, комиссионные вознаграждения и аккредитивы, вовсе не для того, чтобы заставать в собственном доме все ту же финансовую мешанину с бесплодностью еще более грандиозных размеров и видеть тошнотворную кухню маленького торгового дела с его бесконечными расчетами, приобщаться к его пошлым целям, строгим обязательствам, в этом смехотворном поединке медных денег становиться секундантом сантима, нуждающегося в том, чтобы его защищали и им завладевали, участвовать в стратегических комбинациях такого порядка, что они весьма напоминали жадность.

Если Луи де Фонтаньё присаживался возле той, которую он называл своей женой; если он, как ребенок, пришедший к матери, рассказывал ей об испытываемых им печалях и пошлости своих занятий в конторе; если Эмма, объяснявшая эти жалобы скукой, которая одолевала его из-за их каждодневных разлук, осторожно сочувствовала ему; если она пыталась ободрить своего спутника жизни, уверяя его, что, близко ли они сами друг от друга или далеко, души их неразлучны; если она приближала свои губы ко лбу молодого человека, чтобы сделать свои утешения более действенными, — именно это самое мгновение какая-нибудь женщина, жившая по соседству, выбирала для того, чтобы прийти в магазин за покупками. Дверь поворачивалась на петлях, Эмма вскакивала, красная, как цветок гранатового дерева, женщина — чаще всего она была старая и безобразная — со спесивым, заносчивым видом приближалась к прилавку, словно получая злобную радость от того, что ей удалось прервать любовное щебетанье птиц в их гнезде; старуха нетерпеливо стучала по дубовому прилавку медной монетой, которую она готова была выделить на приобретение какой-нибудь ленты, и грубым, повелительным голосом обращалась к Эмме, браня ее и обвиняя в медлительности, ожесточенно торгуясь и споря, перед тем как выложить одну за другой свои гнусные монеты, продлевая без надобности мучения молодого человека, который уже раз двадцать в течение этой пытки был на грани того, чтобы уступить своему желанию и выставить противную посетительницу за дверь, а сдерживался лишь благодаря выразительным и умоляющим взглядам, какие бросала на него г-жа д’Эскоман.

Когда старуха уходила, Эмма, которую ничто не могло вывести из ее восхитительного спокойствия, пыталась возобновить беседу с того самого места, где их прервали; но напрасно она говорила, напрасно с новой силой изливала на него свою нежность; даже ее ласки потеряли свое всемогущество: Луи де Фонтаньё не слушал ее более, не смотрел более в ее сторону; его раненое сердце было испорчено удивительной способностью, являющейся общей особенностью людей с его складом характера — он укрывался в своих мечтаниях, он витал в заоблачных далях своего прошлого; и если страстным звукам ее голоса удавалось призвать его в настоящее, он не был в состоянии сопоставить то, что было увидено им в воспоминаниях, с тем, что его окружало. И тогда он начинал раскаиваться в том, что содействовал падению этого ангела; он ужасался отвратительной бездне, в которую она на его глазах погружалась, и в мыслях бил себя в грудь.