Следуя вдоль берега реки и ловя то пескарей, то уклеек, они ушли далеко за пределы селения Шампиньи. В середине дня Сюзанна, пожелавшая участвовать в этом развлечении, накрыла в извилине берега завтрак, и все трое прямо на траве принялись за еду с аппетитом, который появляется, когда дышишь свежим речным воздухом.

Толи это развлечение восторжествовало над мрачными мыслями Луи де Фонтаньё, толи молодой человек испытал прилив прежних своих чувств к Эмме, которая была очаровательна в жаконетовом платье, плотно облегавшем ее изящную талию, и в чепчике с розовыми лентами, великолепно сочетавшимся с чистым цветом ее лица, но он казался веселым и счастливым; г-жа д’Эскоман, преисполненная гордости и радости при виде того, что достигнуты цели ее постоянных забот, щебетала, как славка.

Неожиданно со стороны бечевой послышался шум, и почти в то же время мимо них пронеслась группа всадников и амазонок, мгновенно исчезнувших в клубах пыли.

Как ни стремительно неслись верховые, одна из амазонок, повернув голову, успела заметить скромных сотрапезников и их пиршество; она вскрикнула от изумления и тут же разразилась насмешливым хохотом.

Для Эммы эти звуки смешались с топотом промчавшихся лошадей и шумом веселых голосов, но Луи де Фонтаньё ясно и отчетливо расслышал этот смех и этот голос, и они показались ему знакомыми. От этого он так встревожился, что день, обещавший быть таким хорошим, закончился сумрачно и печально.

Спустя некоторое время после этого случая Эмма ждала Луи де Фонтаньё, как у нее это было заведено, в тот час, когда он выходил из своей конторы; она подстерегала его возвращения, стоя за занавеской магазинной витрины.

Она заметила его: он шел по улице, опустив голову, в уже привычном для него подавленном настроении.

Чтобы развеселить его улыбкой, она осторожно постучала по оконному стеклу.

В эту минуту по улице крупной рысью пронеслись резвые лошади, запряженные в элегантную открытую коляску, которой правил кучер в ливрее. Луи де Фонтаньё поднял глаза: его внимание привлек экипаж. Молодой человек сделал жест, свидетельствующий о его удивлении, а взгляд его стал следить за коляской, пока та не скрылась за поворотом.

Эмма сумела различить белые перья, развевающиеся на шляпе дамы, которая сидела в экипаже. Изумление молодого человека и проявленный им интерес не скрылись от ее глаз; она быстро выбежала из магазина и заметила, что ее возлюбленный смотрит в сторону удалявшегося экипажа. Она окликнула Луи де Фонтаньё, но он настолько был поглощен своими мыслями, что ей пришлось второй раз позвать его, чтобы он пришел в себя.

Эмма спросила у него, что это была за особа, которую он разглядел в коляске. Луи де Фонтаньё покраснел, забормотал что-то и стал отрицать свое удивление при виде незнакомки, но оно было слишком очевидным, чтобы ускользнуть от Эммы.

И в сердце маркизы вкралось зловещее предчувствие.

Она поняла, что Луи де Фонтаньё что-то скрывает от нее и у него есть какая-то мысль, какая-то тайна, быть может, которой он не хочет поделиться с ней; и мир ее пошатнулся на своей основе, мир, в который, по ее разумению, она была призвана жить в столь совершенном счастье, во взаимном и полном доверии, — мир этот потерял равновесие!

Ею овладело беспокойство, у нее зародилось множество подозрений по поводу жеста молодого человека, его поведения и его отрицания того, что она сама видела.

Неужели существовала какая-то связь между постоянной грустью Луи де Фонтаньё и дамой в экипаже? От этого обращенного к себе вопроса Эмма задрожала всем телом.

Неужели для нее настало время пробуждения? Неужели любовь ее друга, которой суждено было быть вечной, уже прожила свой срок? Но в ответ на это предположение, показавшееся ей кощунственным, она лишь покачала головой и улыбнулась, как улыбнулся бы ангел-хранитель, если бы кто-нибудь сказал ему, что вверенное его попечению дитя осквернило себя преступлением.

Чрезмерность подобных опасений доказывала, что они беспочвенны; Эмма успокоилась, но дала себе слово выследить даму в шляпе с белыми перьями и попытаться узнать, кто же она такая.

На следующий день, много ранее того часа, когда она увидела, как эта женщина проезжала мимо магазина накануне, Эмма заняла свое место за занавеской.

Каждый звук, доносившийся с улицы, заставлял трепетать сердце г-жи д’Эскоман.

Неожиданно в магазин кто-то вошел: то была г-жа Бернье.

Ясно, что она не могла выбрать более неудачной минуты, для того чтобы посетить свою соседку. Этот визит был тем более неприятен Эмме, что никогда еще речь часовщицы не была столь вычурной и пустой.

Взволнованность молодой соседки не ускользнула от внимания г-жи Бернье.

— Да что это с вами, моя милочка? — спросила она Эмму. — Право, можно подумать, что вы поджидаете своего возлюбленного.

— Вы правы, сударыня, — отвечала Эмма. — В этот час мой муж возвращается из конторы.

Госпожа Бернье отвечала шутками по поводу затянувшегося медового месяца; судя по всему, утонченность шуток не входила в программу образовательного заведения, учением в котором она так гордилась.

Эмма подумала, что будет лучше не слушать ее болтовню. Она погрузилась в свои мысли, и голос г-жи Бернье, которую вполне устраивало молчание собеседницы, доходил до ее слуха, будто какое-то непонятное бормотание.

Вдруг бормотание это смолкло и часовщица, дававшая отчет о пьесе "Нельская башня", увиденной ею накануне, оставила незавершенным изложение сцены в тюрьме.

— Ах, Боже мой, моя милая, — вскричала она, — посмотрите, какой красивый экипаж останавливается у ваших дверей! Боже мой, какие покупатели!

Эмма прильнула к стеклу витрины.

И действительно, тот самый экипаж, что привлек накануне такое внимание Луи де Фонтаньё, остановился у дверей ее скромного магазинчика.

Лакей, разодетый в ливрею, спустился с козел; он отворил дверцу кареты и с шумом опустил подножку. Владелица экипажа оперлась на его руку и скорее проворно, чем благопристойно, спрыгнула на землю, не слишком заботясь о том, что живостью такого движения она посвящает прохожих в сокровенные красоты своих ножек.

До этой минуты г-жа д’Эскоман не могла рассмотреть лица дамы, но когда та повернулась к витрине, чтобы прочитать вывеску, Эмма побледнела и вздрогнула.

— Умоляю вас, сударыня, — крикнула она г-же Бернье, — ради Бога, скажите этой даме, что я вышла, скажите ей… Ах! Боже мой!.. Боже мой!..

И, не дожидаясь ответа часовщицы, она скрылась в задней комнате магазина и заперла за собой дверь; тем временем, пока г-жа Бернье поправляла свой туалет, чтобы достойным образом предстать перед такой важной дамой, казавшейся ей хозяйкой лакея в золоченой ливрее, эта дама, в которой читатель, вероятно, уже узнал нашу старую знакомую Маргариту Жели, уже отворяла дверь магазина.

Маргарита Жели нисколько не изменилась, разве что чуть располнела и добавила немного румян и белил к бело-розовым краскам своего тела, какими она и без того была щедро награждена природой. Ее наряды, и год назад способные привести в изумление обывателей Шатодёна, стали еще чуть более яркими, еще чуть более пышными. Она придавала важность своему лицу прищуриванием глаз, переняв это у каких-то знатных дам, ее соседок по Опере, и дерзость подобного взгляда доставляла ей удовольствие. За исключением этого, год жизни в Париже не изменил Маргариту.

Войдя в маленький магазин, она приложила к глазу лорнет, обвела взглядом стены заведения и то, что в них заключалось, осмотрела обстановку, товары, небрежно взглянула на г-жу Бернье, рассыпавшуюся перед ней в поклонах, и с презрительной гримасой произнесла:

— Не так уж здесь и красиво, нет ни богатства Лоры, ни элегантности Викторины; однако похоже, что платить тут надо не столь дорого, а это прельщает мещанок.

Проговорила она это как будто бы про себя, но громким голосом, затем уселась на стул, давая знать, что совершенно не боится измять платье, и, повернувшись к часовщице, в шестой раз делавшей образцовый поклон, промолвила: