При любых других обстоятельствах Дьёдонне утомило бы это долгое одиночество и он сделал бы над собой некоторое усилие, даже рискуя усугубить свое недомогание. Но не забывайте, в каюте он был не один. Рядом с ним находилась частица его самого, которую смерть так беспощадно вырвала у него, и, говоря себе, что его нежность будет неистощима, а слезы никогда не иссякнут, он испытывал нечто вроде чувства удовлетворенного самолюбия, свойственного некоторым натурам с мягким сердцем.

Прошло еще четыре или пять дней, а море все еще продолжало волноваться; наконец однажды утром без какого-либо перехода корабль вдруг застыл в неподвижности.

Дьёдонне позвал своего матроса и поинтересовался у него, в чем причина этого затишья.

Матрос ответил, что они встали на рейде Вальпараисо и если шевалье пожелает встать, то он увидит побережье Чили и вход в эту долину, столь прекрасную, что она была названа Вальпараисо, то есть «Райская долина».

Шевалье заявил, что он поднимется с постели; но, поскольку Блек и его мать находились в каюте, он прежде всего приступил к своей обычной раздаче: матери — хлеба и мяса, а щенку — сахара.

В самый разгар их пиршества пронзительный свист заставил вздрогнуть взрослую собаку: подняв голову, она замерла в нерешительности.

Второй свисток, сопровождаемый окликом имени Дианы, покончил со всеми ее колебаниями: несомненно призываемая своим хозяином, собака исчезла, а вместе с ней исчез и щенок.

Шевалье, почувствовав, что корабль стоит не качаясь, решил привести себя в порядок и подняться на палубу.

Это заняло у него приблизительно полчаса.

В ту минуту, когда его голова показалась в люке, от корабля отошла шлюпка, чтобы высадить на берег пассажира, которого должны были доставить в Вальпараисо.

Ослепленный великолепием зрелища, которое представило его взору это восхитительное побережье Чили, шевалье машинально подошел к борту корабля.

Его взгляд упал на лодку, отошедшую от корабля уже шагов на сто.

Шевалье вздохнул.

В лодке, положив морду на колено пассажира, покидавшего корабль, сидел красавец-спаниель.

Шевалье позвал своего матроса.

— Франсуа! — спросил он. — Блека и его мать увозят навсегда? Они уже не вернутся?

— Именно так, господин шевалье, — ответил матрос. — Эти два животных принадлежат господину де Шалье, и они последуют за ним.

Дьёдонне вспомнил это имя.

Так звали того друга, к которому на борт «Дофина» приезжал Дюмениль и встреча с которым стала причиной смерти капитана.

И хотя г-н де Шалье и был неповинен в ней, это не помешало Дьёдонне затаить против него зло и обиду.

— А! — сказал шевалье. — Я очень доволен, что он убирается прочь, этот господин де Шалье, которого так любил Дюмениль: мне было бы больно видеть его. Однако, — добавил он, — я сожалею о щенке.

Затем с жестом, выражающим грустное удовлетворение, он продолжал:

— Пусть будет так. Это счастье, что собака не осталась на борту, а то я стал к ней привязываться.

На следующий день корабль отплыл и через два месяца пришвартовался в Бресте.

Наконец, через неделю после высадки во Франции, шевалье со своим скорбным багажом въехал в Шартр.

Шевалье остановился в гостинице и немедленно навел справки.

У капитана Дюмениля когда-то была в Шартре семья; но, как он и говорил Дьёдонне, от этой семьи не осталось в живых ни одного человека.

Однако многие жители Шартра когда-то хорошо знали капитана и отдавали должное его мужеству и порядочности.

Шевалье разыскал могильщика и заставил того показать ему склеп семьи Дюмениль; капитан был прав: одно из его отделений было свободно.

Шевалье позаботился выправить с помощью доктора, капитана и его помощника с «Дофина» свидетельство о смерти, удостоверяющее кончину и личность Дюмениля.

Имея на руках такое свидетельство, он мог потребовать и получить это смертное мраморное ложе, на котором его друг будет спать вечным сном.

Он послал письменные уведомления все именитым жителям города и поместил в газетах объявления о том, что капитан Дюмениль умер и будет похоронен в следующий понедельник.

Между письменными уведомлениями, объявлениями в газетах и похоронами должна была пройти неделя.

Таким образом, если у Дюмениля и оставались какие-либо родственники, то они были бы предупреждены.

Если они проживали в окрестностях Шартра, то у них было время приехать и принять участие в погребальной процессии.

Если же они были где-то далеко, то они могли бы написать, дать о себе знать и заявить о правах на наследство капитана — наследство, состоявшее всего из нескольких сотен франков, поскольку у капитана не было других источников дохода, кроме тысячи четырехсот или тысячи пятисот франков пенсии.

Похороны состоялись через неделю, то есть по истечении указанного срока; никто из родственников на них не появился, зато там присутствовал весь город.

Шевалье возглавлял траурное шествие, и ни один сын не горевал бы сильнее о смерти отца, чем Дьёдонне горевал о смерти друга.

Его слезы, до конца не выплаканные, ждали только подходящего момента, чтобы вновь пролиться, и он испытал непередаваемое блаженство, почувствовав, как они заструились у него по щекам.

Когда гроб с телом установили в склеп, шевалье де ла Гравери пожелал сказать несколько слов этой толпе людей, которые — половина из любопытства, а половина из чувства симпатии — шли за гробом с телом капитана Дюмениля до самого кладбища; но рыдания душили его.

Это был лучший способ выразить свою признательность; с этого часа если шевалье и не слыл в городе за большого умника, то в нем ценили его чувствительное сердце.

Господина дела Гравери проводили до дверей его гостиницы.

И только войдя к себе в комнату, шевалье наконец действительно остался один.

Но он еще не наплакался вдоволь.

Он собрал различные предметы, принадлежавшие капитану, и среди них был и дорожный сундучок.

Эти святые реликвии вызвали новые слезы на его глазах.

Тогда он принял решение остаться в Шартре; он не испытывал особой любви ни к одному месту на свете, и такой унылый и тихий город, как Шартр, с его гигантским собором, постоянно вздымающим в небо две руки, будто моля Господа о милосердии, прекрасно подходил ему.

Он не хотел никого видеть из своих прежних друзей, никого, кто бы знал его жену и мог бы спросить его, что с ней сталось.

И однако — странное дело — он вернулся во Францию, влекомый смутной надеждой вновь встретиться с Матильдой.

На углу любой улицы, куда он поворачивал, ему казалось, что вот сейчас он окажется лицом к лицу с ней и она кинется ему на шею с криком: «Это ты!»

В тот же день он стал подыскивать себе дом и на улице Лис нашел тот, который мы уже описали.

Он ему показался подходящим во всех отношениях.

Господин де ла Гравери пригласил торговца мебелью, заказал ему обстановку по своему вкусу и отправил своему нотариусу письмо с просьбой прислать все деньги, какие у него, шевалье, могли быть, а также самую ценную мебель и столовое серебро, которые Дюмениль после катастрофы поместил в надежное место.

Нотариус во время семилетнего отсутствия г-на де ла Гравери высылал ему всего лишь половину от суммы его доходов, так что теперь тот мог иметь в своем распоряжении от тридцати до сорока тысяч франков.

Помимо этого, шевалье имел еще двадцать тысяч ливров ренты.

А с двадцатью тысячами ливров ренты в таком городе, как Шартр, можно считать себя сказочно богатым.

Через неделю дом был готов принять шевалье.

Его водворение в нем стало целым событием.

Мы уже описывали, и это вряд ли забыто читателем, с каким комфортом были обставлены гостиная, комната для хранения вин и различных солений и копченостей, а в особенности спальня.

Но в ту пору мы умышленно ни слова не сказали о туалетном столике шевалье.