— Вам следовало бы раньше признаться мне, сударь, что вы сумасшедший.

— Да, возможно, минуту назад я и в самом деле был вне себя, но во всяком случае сейчас я уже в своем уме. Уверяют, что сумасшедшие никогда не плачут, а я чувствую на глазах слезы. Ах! Если бы только моя матушка была рядом со мной! Моя бедная матушка наверняка сейчас спокойна и улыбается, а ее сын, которого она, возможно, уже больше не увидит, готов отдать десять лет, которые отпустит ему жизнь, за один только ее поцелуй!

В словах Луи де Фонтаньё было столько глубокой скорби, что она не могла не проникнуть в душу молодой женщины. Как и все несчастные создания, Эмма легко смягчалась.

— Бедный юноша! — прошептала она. — Господь не допустит, чтобы разбилось сердце вашей матери. Просите же его послать вам утешения, в которых вы нуждаетесь.

— О, наконец-то вы поняли, что я не настолько виноват, как вам показалось! — воскликнул Луи де Фонтаньё, становясь на колени перед молодой дамой. — Умоляю вас простить меня и взять обратно кошелек с золотой монетой. Увы! Я хотел бы сохранить у себя и то и другое как талисман, как воспоминание о вашем прелестном образе, которое бы заменило в моем сердце преследующие меня мрачные мысли.

Госпожа д’Эскоман взяла кошелек и, словно погруженная в глубокое раздумье, стала теребить его пальцами.

В эту минуту на дороге послышался шум приближающегося экипажа. Звук этот отвлек молодую женщину от ее мыслей. Она прошла мимо Луи де Фонтаньё, поклонившись ему на прощание почти по-дружески.

— Не падайте духом, сударь, — произнесла она. — Не мне предлагать вам то, что вы просите, но если вы полагаете, что молитвы, даже если они исходят от постороннего человека, не помешают вам, я буду молиться за вас.

И Эмма стремительно и в то же время с достоинством знатной дамы — в чем нельзя было усомниться — удалилась. Луи де Фонтаньё не сделал ни одного движения, чтобы удержать ее.

Он остался стоять на коленях, провожая взглядом обеих женщин, пока они не растаяли во мраке ночи. Затем он начал подниматься и, опираясь при этом о землю рукой, нащупал кошелек, который, несомненно, выскользнул у г-жи д’Эскоман из пальцев, когда она поспешно уходила.

Первым порывом молодого человека было поднести его к губам и поцеловать, вторым — бежать за его прелестной хозяйкой и честно возвратить ей свою находку; однако он подчинился третьему порыву, полностью перечеркнувшему предыдущий.

Этот третий порыв шел из глубины сердца Луи де Фонтаньё, совершенно опьяненного последними словами молодой женщины и всем ее очаровательным обликом; сердце подсказывало ему благоговейно хранить предмет, принадлежавший существу, которому, находясь в восторженном состоянии и не понимая, откуда к нему пришло такое воодушевление, он поклялся посвятить всю свою жизнь.

Не без некоторой борьбы уступал он этому искушению. Луидор вернулся на прежнее место, в сетчатый кошелек, и возвратить потерянное стало тем самым еще более обязательным.

Битва в его сознании была в самом разгаре, когда эти его размышления были прерваны чьим-то легким прикосновением к плечу.

Он обернулся и увидел вернувшуюся пожилую женщину.

Он хотел было протянуть ей кошелек, но она не дала ему время заговорить.

— Сударь, — приглушенным голосом, не слишком соответствовавшим той торжественности, какую она хотела ему придать, произнесла Сюзанна Мотте, — я знаю, что вы собираетесь драться, и знаю, с кем вы должны драться. Так вот, не щадите его, молодой человек, не щадите его! И если Господь избрал вас орудием своей мести, а вернее, справедливого возмездия, надейтесь, молодой человек; ибо тогда я буду за вас — за того, кто вернет моей бедной девочке свободу и счастье, отобранные у нее этим человеком!

И, не дожидаясь ответа Луи де Фонтаньё, Сюзанна Мотте снова скрылась в темноте.

Сколь ни загадочными показались нашему герою слова пожилой женщины, они остановили его сомнения. Он пришел к выводу, что кошелек был обронен не совсем случайно, и еще тверже, чем прежде, пообещал себе разобраться в странных отношениях между маркизом д’Эскоманом и его любовницей.

В итоге он положил кошелек с луидором в карман жилета, с пылким восторгом нашептывая имя Маргариты Жели.

Луи де Фонтаньё вернулся к себе в неописуемо возбужденном состоянии.

Все, что он слышал от шевалье де Монгла о безумной страсти маркиза д’Эскомана к Маргарите Жели, стало ему понятно; оправдание очаровательной маркизы заключалось в ней самой.

Затем постепенно за сияющим миражом, оставленным в его сознании небесным видением, стало вырисовываться действительное положение дел.

На следующий день ему предстояло драться на дуэли с маркизом д’Эскоманом, опытным в такого рода делах и всегда выходившим из них с честью.

Для Луи де Фонтаньё, напротив, это была первая дуэль в его жизни.

Возможно, мои слова покажутся весьма парадоксальными, но я утверждаю, что храбрость столь же дело привычки, сколь и темперамента.

К опасности привыкаешь так же, как и ко всему другому. Когда несколько раз подвергаешься одной и той же опасности и выходишь из нее целым и невредимым, она в глазах того, кто ей подвергается, становится уже не такой страшной, и на пятый или шестой раз он идет навстречу ей с сердцем и лицом куда более спокойными, чем в первый раз.

Так что, хотя Луи де Фонтаньё с его необычайно возбудимым характером и удавалось ненадолго отвлечься от предстоящего ему на следующий день серьезного дела, время от времени неожиданное и почти болезненное биение сердца напоминало ему печальные слова Священного писания: "Ибо прах ты и в прах возвратишься".

Особенно сильно его сердце забилось так в десять часов вечера, когда он услышал звонок в дверь и лакей доложил ему о приходе г-на де Мороя и г-на д’Апремона.

Напомним, что г-н де Морой был родственник Луи де Фонтаньё — тем самым, кто покровительствовал его вхождению в шатодёнское общество; теперь, согласившись стать его секундантом, он пришел к нему отчитаться о встрече с секундантами г-на д’Эскомана.

Господин д’Апремон был друг г-на де Мороя, и он оказывал ему содействие на этой встрече.

Условия дуэли были согласованы очень легко и быстро; никакого спора о выборе оружия не было: обе стороны предложили драться на шпагах.

Дуэль должна была состояться в семь часов утра в лесу Ландри — маленькой рощице, расположенной в четверти льё от Шатодёна.

Сообщая Луи де Фонтаньё об итогах своей миссии, г-н де Морой пристально смотрел на него, пытаясь предугадать, до какого момента этого рассказа можно будет рассчитывать на крепость нервов у молодого человека.

Луи де Фонтаньё со спокойным лицом выслушал все подробности.

— Итак, — спросил его г-н де Морой, — вы владеете оружием, которым вам предстоит завтра драться?

— Владею — это громко сказано, — отвечал Луи, — поскольку завтра мне предстоит впервые воспользоваться им серьезно; однако рапирой я всегда действовал довольно ловко.

— В самом деле, — заметил г-н д’Апремон, — я вижу тут у вас на стене развешаны рапиры и маски.

— Не затруднит ли вас, любезный кузен, — опять обратился к молодому человеку г-н де Морой, — показать нам образчик вашего умения?

— Совсем нет, — ответил Луи де Фонтаньё. — Но позвольте, я зажгу несколько свечей, пусть у нас здесь будет светло.

Молодой человек зажег все имеющиеся в квартире свечи и лампы, и в комнате, где он принимал своих секундантов, стало светло как днем.

Господин де Морой и Луи надели маски, взяли рапиры и приступили к бою.

Как мы уже упоминали, Луи де Фонтаньё был воспитанником Сен-Сира, где он и прошел курс фехтования. Учителем юноши был некий Барон, хорошо известный еще и поныне всем, кто получал образование в этой военной школе, основанной г-жой де Ментенон вначале как пансион для девиц.

Высокого роста, хорошо сложенный, ловкий, Луи де Фонтаньё как следует воспользовался его уроками и по мастерству стал, как это принято называть в фехтовальных залах, первым среди вторых.