Он нанес г-ну де Морою три укола, а тот ему только один.

— Весьма доволен вами, мой любезный кузен, — сказал г-н де Морой. — Однако я никогда не фехтовал с господином д’Эскоманом и не могу вам ничего сказать о его мастерстве. Но перед вами стоит господин д’Апремон, а он, как я полагаю, владеет оружием примерно так же, как маркиз. Вы позволите передать ему рапиру?

— Господин д’Апремон окажет мне тем самым большую честь, — отвечал Луи де Фонтаньё с той естественной вежливостью, какая становится почти церемониальной в фехтовальном зале, где существует свой, если можно так выразиться, кодекс учтивости.

Господин д’Апремон в свою очередь поклонился молодому человеку и, взяв из рук г-на де Мороя рапиру и маску, принял боевую стойку.

На этот раз поединок шел почти на равных. Для провинции мастерство г-на д’Апремона было вполне первоклассным, и он даже слыл опытным фехтовальщиком. В течение четверти часа Луи нанес ему четыре укола и пропустил три.

— Вы можете уверенно драться с господином д’Эскоманом, сударь, — заявил г-н д’Апремон, отдавая юноше честь и снимая маску.

Луи поблагодарил обоих своих секундантов, и они удалились, предупредив, что зайдут за ним в половину седьмого утра и что ему надо быть готовым к этому времени.

Луи де Фонтаньё остался один; в руках он держал две рапиры и маску (вторая маска оставалась на его лице).

Повесив рапиры и маски на место, он сел за стол, где находились чернила, бумага и перья.

Не размышляя и не отдавая себе отчета в том, что он делает, Луи протянул руку к перу и принялся писать послание матери.

В это письмо, которое должно было быть отправлено лишь в случае смерти молодого человека, излилось все его сердце, выплеснулись все переполнявшие его нежные чувства.

Когда он писал последние строки, из глаз его потекли слезы.

И не следует заблуждаться: то не были ни страх, ни слабость — то было проявление высочайшего нервного исступления.

Когда письмо было уже сложено и запечатано, Луи де Фонтаньё показалось, что он не успел еще многого сказать матери.

Сорвав печать, он исписал еще две страницы.

Затем он лег и заснул, думая о Маргарите Жели.

Ночь прошла довольно спокойно; ему снилось, что покой его охраняют две женщины: они стояли по обе стороны его постели, и он видел, как у них стали мало-помалу отрастать длинные белые крылья, так что обе женщины в конце концов превратились в ангелов.

Около пяти часов он проснулся. Начинало светать. Через несколько минут после того как он открыл глаза, пробили часы. Ему оставалось еще полчаса грезить о двух ангелах, всю ночь простоявших на страже у его изголовья.

В шесть часов г-н де Морой и г-н д’Апремон постучались в дверь; секунданты нашли его уже одетым и готовым следовать за ними.

Они принесли с собой превосходно подготовленные дуэльные шпаги с ажурными эфесами; эти шпаги были незнакомы как маркизу д’Эскоману, так и Луи де Фонтаньё.

Поскольку было еще рано, они поговорили с четверть часа о каких-то пустяках и лишь затем вышли из дома.

У подъезда их ожидал экипаж г-на де Мороя; молодой хирург, предупрежденный заранее, должен был сам приехать на место дуэли.

Через пять минут Луи де Фонтаньё был на месте.

Спустя еще несколько минут приехали г-н д’Эскоман, Жорж де Гискар и шевалье де Монгла.

Противники приветствовали друг друга легкими, но учтивыми кивками. Четверо секундантов сошлись на переговоры; молодой врач при этом держался в стороне.

Совещание секундантов было непродолжительным, поскольку все условия дуэли были обговорены заранее.

Оставалось только выбрать шпаги среди тех, что были принесены секундантами Луи де Фонтаньё.

Бросили золотую монету, и право выбора оружия досталось маркизу.

Из вежливости он указал на шпаги своего противника, даже не осмотрев их.

Дуэлянты сняли верхнее платье, и секунданты подали им оружие.

Шевалье де Монгла и г-н де Морой заняли места рядом с противниками: каждый из них держал в руке трость, напоминая древних боевых судьей с их жезлами.

— Начинайте! — дали они команду.

Шпаги скрестились.

Маркиз д’Эскоман казался спокойным, и даже более чем спокойным — беззаботным. Легкая насмешливая улыбка кривила его тонкие губы, и, если бы он не хмурил слегка брови, можно было бы подумать, что он находится в фехтовальном зале на обычном состязании.

У Луи де Фонтаньё вид был скорее решительный и волевой, чем спокойный. Ноги его, казалось, были пригвождены к земле. Чувствовалось, что он считал своим долгом чести не отступать ни на шаг; сквозь его чуть приоткрытые губы с маленькими черными усами над ними можно было видеть двойной ряд ровных и белых как жемчуг зубов; его пристальный взгляд выражал одновременно любовь к жизни и непоколебимую решительность; чувствовалось, что человек, который смотрит так — с молодым задором и надеждой, — не хочет умирать и всей своей волей готов держаться за жизнь.

Господин д’Эскоман, отличный фехтовальщик, вначале думал, что он легко разделается с противником, но после первых же выпадов по твердой и вместе с тем гибкой стойке Луи де Фонтаньё, по силе его ответных ударов, по ловкости, с которой он провел контр ответные удары, маркиз распознал в нем если не мастера, то, по крайней мере, искусного ученика.

Тогда он решил действовать осторожнее, изучить тактику своего противника: тот, по-видимому, решил не наносить ударов, а только защищаться.

Через несколько секунд г-н д’Эскоман сделал решительный выпад из четвертой позиции и нанес страшный удар снизу, который, казалось, неминуемо должен был пронзить врага насквозь, но острие его шпаги наткнулось под платьем Луи де Фонтаньё на что-то металлическое и соскользнуло в сторону, лишь слегка задев грудь.

Почувствовав холод оружия на своем теле, Луи де Фонтаньё машинально отразил удар противника, притом с такой силой, что шпага вылетела из рук г-на д’Эскомана и упала на землю; в ту же минуту весь перед рубашки Луи де Фонтаньё окрасился кровью.

Прежде чем маркиз успел нагнуться за упавшей шпагой, Луи проворно и ловко наступил ногой на клинок.

Каким бы храбрым и беззаботным ни был маркиз, однако за те несколько секунд, пока происходил этот внезапный поворот событий, он почувствовал, как холод смерти пробежал по его жилам; должно быть, он подумал, что противник, придя в ярость от раны, по всей видимости серьезной, как можно было судить по большим пятнам крови, обагрившим его рубашку, отплатит ему таким же ударом.

Но, вместо ответного удара, Луи де Фонтаньё поднял шпагу маркиза и подал ее рукояткой вперед противнику, перед этим учтиво отдав ему честь клинком.

Маркиз д’Эскоман снова принял боевую стойку, и их шпаги скрестились опять.

Бой готов был разгореться с новой силой, но тут шевалье де Монгла бросился между дуэлянтами и сильным ударом трости разъединил их клинки.

— Клянусь смертью, господа, — воскликнул он, — что вы не станете продолжать поединок. Как бы ни были вы несговорчивы, честь ваша уже удовлетворена. Послушайте, маркиз, забудьте что господин де Фонтаньё совершил тяжелую ошибку, когда пожелал, за неимением состояния, завоевать себе положение, но не слишком при этом оглядывался на государственные символы, и пожмите от всего сердца эту руку, ведь от нее целое мгновение полностью зависела ваша жизнь.

Остальные секунданты присоединились к г-ну де Монгла и заявили, что они не возражают против завершения поединка.

Господин д’Эскоман с необычайной любезностью уступил их настояниям:

— От всего сердца я делаю то, что вы просите, Монгла; я признаю свою серьезную вину перед господином де Фонтаньё, и он отомстил за нее столь благородно, что мне лишь остается добиваться чести быть его другом.

Луи де Фонтаньё поклонился и пожал руку, протянутую ему г-ном д’Эскоманом.

— Поверьте мне, сударь, — продолжал тот, — хотя я и любитель поединков, однако очень рад, что мой удар снизу из четвертой позиции не имел большего успеха: это жертва, которую мое самолюбие приносит угрызениям моей совести, поскольку я намеревался наилучшим образом осуществить этот удар, которому меня научил учитель фехтования в моем полку, а он был настоящий дуэлянт, из самых опытных. Однако — и если я добиваюсь у вас этого признания, то делаю такое скорее для сохранения репутации моего учителя, чем для удовлетворения собственного мелкого тщеславия, — однако признайтесь, что успеху вашего ответного удара чудесным образом помог не столько перемах, который вы противопоставили моему выпаду, сколько какой-то посторонний предмет под вашей одеждой, на который наткнулась моя шпага, не так ли?