— Будьте спокойны.

— Вы мне это обещаете?

— Разве должен я вам обещать то, что послужит бальзамом для моего сердца?

— А, — слегка побледнел шевалье, — похоже, мы пришли. Мне кажется, что место действительно выбрано превосходно. Решительно, лейтенант Лувиль в этом разбирается лучше, чем в том, как травить собак, не правда ли, Блек?

Секунданты остановились; из футляров в зеленой сарже были вынуты пистолеты, заставившие вздрогнуть шевалье де ла Гравери; г-н Шалье и один из секундантов Грасьена стали их заряжать.

В это время Грасьен сделал знак г-ну де ла Гравери подойти к группе секундантов; затем, избегая смотреть на своего брата, он сказал:

— Господа, я был жестоко оскорблен господином де ла Гравери; честь мундира, который я ношу, требует удовлетворения; однако между нами слишком большая разница в возрасте, и, если только он согласен объявить, что сожалеет о том, что поддался приступу гнева, я удовлетворюсь его извинениями, хотя уже довольно поздно делать подобные заявления.

— Я принесу вам эти извинения, сударь, я стану на коленях просить у вас прощения, — отвечал шевалье, — я паду лбом в грязь и буду просить вас со слезами на глазах простить меня, если вы в свою очередь захотите признать вину, допущенную вами по отношению к Терезе де ла Гравери, моей дочери, и искупить ее, женившись на ней.

— Ну вот еще! — произнес лейтенант Лувиль.

— Тише, сударь! — сказал Анри д’Эльбен, поспешно схватив молодого человека за руку. — Тише! До сих пор ваше вмешательство имело весьма роковые последствия для этих двух людей, чтобы вы продолжали так вести себя и здесь, где оно не только опасно, но еще и неуместно.

Потом он обратился к Грасьену:

— Отвечайте, брат мой. На предложение, сделанное вам, отвечать должны вы сами, а не посторонние.

— Мне нечего ответить, — сказал Грасьен.

— Подумайте!

— Я молчу именно потому, что думаю об этом. Если я здесь, на поле поединка, приму условия шевалье, скажут, что я испугался.

С этими словами он вежливо, но сухо поклонился, и шевалье вместе с Анри отошли в сторону.

Шалье и Лувиль отмерили тридцать шагов, причем Шалье старался, чтобы они были как можно длиннее; сломанной веткой обозначили границы, до которых могли дойти противники, сближаясь друг с другом; затем приготовились вручить им оружие.

— Господа, — сказал Анри, — клянетесь ли вы вашей честью, что пистолеты незнакомы противнику господина де ла Гравери?

— Клянемся честью, — ответили оба офицера.

Один из них добавил:

— Я лично взял их напрокат у Лепажа.

— Это двуствольные пистолеты? — спросил Анри.

— Нет, сударь.

— Благодарю. Этого достаточно, — сказал Анри.

Пистолеты были вручены противникам.

Те разошлись по своим местам.

Блек последовал за шевалье и прижался к нему; шевалье мог чувствовать его тепло: он поблагодарил его признательным взглядом.

— Сударь, — обратился к нему Лувиль, — отошлите вашу собаку.

— Моя собака меня не покинет, сударь, — ответил шевалье.

— А если ее убьют?

— То она не впервые будет рисковать жизнью из-за своей чрезмерной преданности; вам ведь это хорошо известно, господин Лувиль.

И, обращаясь к г-ну Шалье, который давал ему последние наставления, он совсем тихо сказал ему:

— Ах! Вы не знаете, какое странное действие на меня оказывает необходимость выстрелить в человека: мне кажется, что я никогда не смогу на это решиться.

Действительно, в лице у шевалье не было ни кровинки, пистолет дрожал у него в руке, а его мертвенно-бледные губы судорожно подрагивали; время от времени он вскидывал голову и поводил плечами, как бы пытаясь избавиться от волнения, охватывавшего его против воли.

— Сударь, — сказал второй секундант Грасьена, подойдя к шевалье и пожав ему руку, — вы настоящий храбрец и гораздо больше достойны этого определения, чем кто-либо другой, окажись он на вашем месте.

Секунданты уже удалились, когда Грасьен, вот уже в течение нескольких минут, казалось, охваченный сильным волнением, сделал знак своему брату, что хочет с ним говорить.

Анри подбежал к молодому офицеру.

Тот отвел его в сторону и сказал ему на ухо несколько слов.

Анри казался глубоко взволнованным тем, что ему говорил брат.

И когда тот закончил говорить, он обнял его, прижал к сердцу и несколько раз поцеловал.

Затем, оставив брата, он сел на землю слева от шевалье, повернувшись спиной к обоим противникам и обхватив голову обеими руками.

Лувиль спросил, готовы ли противники.

— Да, — ответили те одновременно.

— Внимание! — сказал Лувиль и стал считать: — Раз… Два… Три…

Следуя совету г-на Шалье, шевалье де ла Гравери при счете "три" быстро устремился вперед.

И в тот миг, когда шевалье пошел ему навстречу, Грасьен выстрелил.

Пуля, выпущенная молодым человеком, пробила лишь воротник сюртука шевалье де ла Гравери, даже не оцарапав ему кожи.

Анри живо обернулся; он увидел обоих противников, стоящими на ногах, дуло пистолета Грасьена дымилось.

Анри вздохнул и отвел глаза.

Шевалье, совершенно ошеломленный и оглушенный, продолжал неподвижно стоять на месте.

— Стреляйте же, сударь! Чего вы ждете?! Стреляйте! — закричали секунданты.

По всей видимости, не отдавая себе никакого отчета в том, к чему это может привести, шевалье поднял руку с пистолетом, плетью висевшую вдоль его бедра, вытянул ее и, не целясь, выстрелил.

— Господи, твоя воля! — воскликнул он.

Грасьен повернулся вокруг себя и упал лицом на землю.

Анри обернулся и увидел брата распростертым на траве.

Он вскрикнул, а затем тихо промолвил:

— Это действительно суд Божий!

Все подбежали к Грасьену.

Анри приподнял раненого и удерживал его у себя на руках.

Шевалье, буквально раздавленный случившимся, рыдал и просил у Бога прощения за совершенное им убийство.

Рана была из числа самых серьезных.

Пуля пробила грудь справа, чуть ниже шестого ребра и, должно быть, застряла в легком.

Кровь едва сочилась: видимо, произошло большое внутреннее кровоизлияние.

Раненый задыхался.

Господин Шалье вытащил из кармана ланцет и пустил Грасьену кровь; за время своих длительных путешествий он освоил эту операцию, так необходимую во множестве случаев.

Раненый почувствовал облегчение, и дыхание его стало свободнее.

Тем не менее на губах у него показалась кровавая пена.

На скорую руку соорудив носилки, раненого перенесли в лодку.

В это время Анри, мертвенно-бледный, но сдерживающий свое волнение, приблизился к шевалье.

— Сударь, — сказал он, — перед началом поединка, от которого мой брат, повинуясь предрассудку, не пожелал отказаться, о чем я горько сожалею, он поручил мне, каким бы ни был исход этой дуэли, просить вас дать разрешение на его брак с мадемуазель Терезой де ла Гравери, вашей дочерью.

Услышав эти слова, шевалье бросился в объятия молодого человека и, изнемогая от волнения, лишился чувств.

Когда он пришел в себя, Анри, секунданты раненого и сам раненый были уже далеко; шевалье остался в обществе г-на Шалье, похлопывающего его по ладоням, и Блека, лизавшего ему лицо.

Когда г-н де ла Гравери вернулся в гостиницу "Лондон", ему сообщили, что Тереза уже приехала и ждет шевалье в его комнате.

Волнение шевалье было так велико, что ему недостало мужества рассказать девушке о событиях, столь круто изменивших ее жизнь.

Он сообщил г-ну Шалье все, что тому необходимо было ей сказать, и втолкнул его в комнату, а сам остался ждать за дверью.

Тереза была сильно удивлена, увидев, как в комнату вместо г-на де ла Гравери вошел неизвестный ей человек, но г-н Шалье поторопился ее успокоить; к тому же, Блек, учуявший свою юную хозяйку, последовал за негоциантом и теперь всячески ласкался к Терезе.