— Да я-верю вам, верю; но ради Бога, отпустите меня!

Однако Сюзанна, казалось, не слышала его слов и продолжала:

— Если бы вы могли знать, какие страдания претерпевает покинутая супруга! Да вы, мужчины, никогда и не задумывались над этим! Можно перестать горевать из-за потери состояния, можно смириться с одиночеством, но распутная жизнь мужа все уничтожает, все, вплоть до уважения, которое честная женщина вправе требовать. Обычно в таких случаях говорят: "Как же она не может удержать подле себя мужа?" И начинают возводить клевету на ее нрав. А для бедняжки уже мертвы все радости мира, уже угасли все надежды; весна не имеет для нее цветов, а день — света; порой и в религии она не может найти утешения. Так вот, сударь, все пытки, какие только есть в подобном мученичестве, испытала женщина, которую вы видите перед собой, — Эмма, мое возлюбленное дитя! И из-за того, что однажды, увидев себя навеки приговоренной к этому аду, она из глубины бездны подняла глаза к небу, чтобы увидеть, действительно ли там нет больше ни единой звезды Господа Бога, которая взирает за ней, вы, по одной лишь надуманной или обоснованной жалобе того, кто станет причиной ее падения, как он стал источником всех ее зол, тащите ее в тюрьму! Да полноте же! Если это в самом деле так, то надо тут же отказаться от звания христианина.

— Несомненно, милейшая сударыня, вы говорите справедливые вещи, — сдавленным голосом отвечал мэр, — но, к несчастью, я ничего не могу сделать и, к еще большему несчастью, сейчас совсем лишусь счастья слышать вас. Я задыхаюсь.

И действительно, мэр, которому Сюзанна для нужд заключительной части своей речи предоставила передышку, тяжело свалился в кресло, поставленное возле него каким-то ангелом-хранителем.

Излив свой гнев, гувернантка прониклась жалостью к своей жертве и поднесла мэру стакан воды.

Придя в чувство и переведя дух, достойный чиновник попросил Сюзанну отойти в сторону, чтобы он мог переговорить с ее госпожой.

Гувернантка, не сомневаясь в успехе своего красноречия, подчинилась и отошла к окну, где стоял Луи де Фонтаньё.

Мэр занял то место, которое занимал в течение этой несчастной ночи молодой человек. В простых словах, искренность которых приободрила Эмму, он выразил сочувствие к ее несчастью, казавшемуся ему незаслуженным. Он пообещал маркизе, что она будет видеть с его стороны знаки внимания, согласующиеся с его обязанностями, и вызвался сопровождать ее в Версаль в своем собственном экипаже и без конвоя, потребовав лишь, чтобы г-жад’Эс-коман не говорила прямо своей кормилице об истинной цели этой поездки. Достойный человек утверждал, что он принимает эту предосторожность, дабы поберечь чувствительность бедной женщины, но, возможно, он просто хотел оградить себя от новых мучений.

Поднявшись, чтобы дать возможность маркизе привести в порядок свой туалет, мэр попросил ее ускорить сборы, поскольку, по его словам, важно было покинуть Лонжюмо до рассвета, прежде чем на улицах покажется народ, любопытство которого может доставить им неприятности.

— Уже слишком поздно, сударь, — ответил Луи де Фонтаньё, на протяжении нескольких минут с беспокойством смотревший в окно.

— Боже мой! Боже мой! — воскликнула бедная Эмма, простирая руки к Небу. — Я должна испить чашу до дна!

Действительно, с улицы доносился глухой шум собравшейся толпы.

Прежде чем Луи де Фонтаньё смог понять намерение Сюзанны, она распахнула окно.

При виде этой женщины, появившейся на балконе, из глоток пятисот людей, привлеченных, несмотря на ранний час, зрелищем жандармов у почтовой гостиницы, вырвалось пятьсот насмешливых криков, и несколько камней полетели в окна, оставив на них звездообразные трещины.

Эмма в ужасе закричала и спрятала лицо на груди Луи де Фонтаньё, подбежавшего к ней при первом же угрожающем шуме.

Мэр схватил сзади Сюзанну и попытался втянуть ее обратно в комнату, спрашивая ее, неужели она хочет быть побитой камнями.

Но гувернантка оказалась гораздо сильнее мэра: уцепившись за перила балкона, она свела на нет все его усилия, не смущаясь ни криками, ни камнями, брошенными детской рукой в окна комнаты.

Сюзанна считала важным объяснить толпе, как она полагала перед этим необходимым доказать мэру, что люди заблуждаются насчет ее хозяйки, которая не перестала быть достойной всяческого уважения; она хотела обратиться с речью к обитателям Лонжюмо.

Гувернантка в самом деле произнесла речь, и если ей не удалось убедить толпу, то, по крайней мере, она ее тронула.

Конечно, вначале были и шепот, и ироничный смех, но по мере того, как она говорила, начала воцаряться тишина.

Она повторила любопытным слушателям то, что было сказано ею /пэру, только изъяснялась она теперь более решительно; чутьем опытного оратора она почувствовала, что со стоявшими перед ней слушателями ей следовало говорить общим с ними языком, то есть языком народа.

Эта исступленная нежность кормилицы к ребенку, вскормленному ее молоком, эти крики, идущие из сердца обезумевшей матери; эти вспышки ненависти к поступкам мужей и к несправедливости мужчин сильно подействовали на сердца женщин, составлявших большую часть слушателей; они доставали из карманов платки и утирали увлажнившиеся глаза; и едва Сюзанна закончила свою речь, как ей стали восторженно рукоплескать.

И поскольку почти всегда страстям толпы, приведенной в волнение, нужна какая-нибудь жертва, несколько кумушек дали совет проучить мужа преследуемой жены, оставив память об этом в назидание будущим поколениям.

По счастью, маркиз д’Эскоман, дав указания мэру, тут же отбыл в Париж.

Отвага Сюзанны имела по крайней мере то положительное следствие, что, когда маркиза, после душераздирающего прощания с Луи де Фонтаньё, с которым ей предстояло теперь увидеться только в присутствии судей, появилась в дверях гостиницы под руку с мэром, провожавшим ее к своей двуколке, толпа почтительно расступилась перед ней и почтительный шепот, исполненный участия, смягчил то ужасное, что было в подобном положении для светской женщины.

Что же касается гувернантки, то она торжествовала и с гордым удовольствием пожимала руки, тянувшиеся к ней из толпы.

В наш век скандал судебного процесса, связанного с супружеской изменой, уже не является какой-то новостью; однако публика оказывается чрезвычайно падкой на такие скандалы, особенно когда ответчик и истец принадлежат к высшим классам общества.

Поэтому в день, когда в суде заслушивается подобное дело, зал суда всегда бывает переполнен.

Если изучить чувства, побуждающие слушателей прийти туда, то окажется, что всю аудиторию можно разделить на несколько четко отличающихся друг от друга категорий.

Прежде всего это любители и знатоки историй с похищениями и соблазнениями, большие почитатели непристойных романов; они видят в таком судебном процессе занимательную главу одного из этих романов, которую интересно перелистать, и приходят в зал суда, чтобы собственными глазами оценить достоинства героини и обсудить не чудовищность, а приятные стороны греха. Они воображают себя в театре Жимназ; их бесстыдный лорнет отслеживает и выжидает с терпением и зоркостью глаза дикаря тот миг, когда потребность пустить в ход платок вынудит несчастную героиню приподнять краешек вуали, под которой она надеялась скрыть на своем лице краску стыда. Они поднимаются на свои скамьи, стараясь разглядеть, хороши ли у нее ножки; им нет никакого дела до слез, лишь бы только глаза, проливающие их, были красивы. Закрытые судебные заседания приводят их в отчаяние; на их взгляд, обвинительные акты никогда не содержат достаточного числа частных подробностей; они простодушно сожалеют (и не из соображений добронравия, а в интересах собственного любопытства) о временах, когда в ходу были публичные постыдные показания. Как правило, они снисходительны к обвиняемой даме, особенно если та хороша собой, но их шумное и излишне бурно проявляемое сострадание является не меньшим из мучений, каким судебный процесс, этот предварительный позорный столб, подвергает несчастную женщину.