Почти тут же я почувствовала, как меня сильно схватили за платье и потащили. Меня охватил страх, хотя мое решение было твердым и неизменным, — о, то был страх перед смертью!

Я открыла в воде глаза: сине-зеленые глубины реки меня ужаснули.

Почувствовав, что меня кто-то схватил, я подумала, что это Смерть своей холодной рукой увлекает меня в бездну…

Собираясь закричать, я открыла рот; он тут же наполнился водой; вокруг меня вспыхивали и гасли голубоватые искры, и я потеряла сознание.

Затем, возможно спустя много времени, я услышала рядом с собой голоса людей; все еще целиком находясь во власти своей мысли о смерти, я вообразила, что умерла и нахожусь в ином, столь желанном для меня мире.

Наконец, приходя понемногу в себя, я сделала невероятное усилие и открыла глаза.

Я находилась в комнате с низким потолком в одном из тех кабачков, что стоят по берегам Сены.

Я лежала на матрасе, положенном на стол.

Мне казалось, что это продолжается сон.

Но перед камином, освещавшим комнату, я заметила лежавшую черную собаку, вылизывавшую языком свою мокрую шерсть.

Я поняла, что меня спасли.

Затем мне вспомнилось понемногу — одно за другим — все, что со мной случилось.

И совсем тихо я прошептала имя, оставшееся в моей памяти.

Это было имя собаки — Блек.

Услышал ли меня Блек? Узнал ли он меня? Однако дело обстояло так, что он поднялся и подошел ко мне.

Я ощутила прикосновение его горячего языка на своей ледяной руке.

То было мое первое ощущение, пришедшее из внешнего мира.

Я пошевелилась и вздохнула.

Все находившиеся в комнате столпились около меня.

Меня заставили выпить несколько глотков теплого вина и подложили под спину подушки, наваленные вокруг моего матраса.

Затем все разом заговорили, перебивая друг друга, и я узнала, что же произошло.

Встревоженные лаем собаки, а затем шумом от падения в воду двух тел, славные люди, обитавшие в этом доме, выбежали на берег; они увидели в воде черную собаку: она удерживала меня на поверхности реки, но, будучи не в силах вытащить на берег, плыла по течению.

Поскольку я была всего в нескольких шагах от берега, какой-то речник бросился в воду и вытащил меня на берег. Все остальное и так было понятно.

В это время появился представитель властей, комиссар полиции или мировой судья — не могу сказать, кто это был, — его предупредили о происшествии, и он прибыл засвидетельствовать случившееся.

Найдя меня живой, он сделал мне отеческое внушение и потребовал дать ему клятву, что я больше не буду покушаться на свою жизнь.

Мне нагрели постель, уложили меня спать, и лишь на следующий день я покинула дом этих добрых людей.

Прощаясь, я достала из кармана ту небольшую сумму денег, которая у меня была, чтобы заплатить — нет, не за оказанную мне помощь, но за те расходы, причиной которых я была.

При первом моем движении хозяин положил свою ладонь мне на руку, останавливая меня.

Я взяла его руку, пожала ее и поцеловала хозяйку.

Затем я села в фиакр, который наняли в Нёйи, заботливо усадила рядом с собой моего спасителя Блека и вернулась в Париж.

Но мои постоянные отлучки в течение двух недель и то, что я не вышла на работу накануне, вызвали недовольство госпожи Дюбуа, и она объявила мне, что я ей больше не нужна.

Я решила покинуть Париж: он стал мне невыносим.

Работая у госпожи Дюбуа, я поддерживала отношения с мадемуазель Франкотт из Шартра; она мне часто говорила, что если я решусь переехать в провинцию, то могу рассчитывать на ее помощь. Я села в дилижанс, идущий в Шартр, взяв с собой Блека, и приехала к мадемуазель Франкотт, которая мне тут же дала место в своем магазине…

— Но Анри, Анри, — вскричал шевалье, — вы не получали от него известий? Ведь он оставил вас в тот самый момент, когда вы готовились стать матерью? О! Негодяй!

— Анри?.. О! Нет, сударь, он слишком меня любил, чтобы не уважать меня; я осталась непорочной после стольких любовных излияний, а уверяю вас, я бы ни в чем ему не отказала, ведь я так его любила! Но он ни разу не позволил себе пойти дальше тех невинных ласк, которыми я с такой радостью одаривала его.

— Но как же тогда, — спросил крайне удивленный шевалье де ла Гравери, — как вы смогли его так быстро забыть, если в вашем сердце жила подобная любовь?

— Увы, сударь, — ответила Тереза, качая головой, — меня погубила именно эта бесконечная любовь к нему, и вам известна всего лишь половина моих страданий.

— Расскажите мне все до конца, расскажите, если вы все еще чувствуете в себе достаточно сил, чтобы продолжить эту печальную исповедь.

— Через несколько дней после моего приезда в Шартр, — продолжала Тереза, — я понесла в город картонку; я шла, низко опустив голову, и наткнулась на двух офицеров; шутки ради они взялись за руки и перегородили таким образом улицу; я подняла голову и, вскинув глаза на одного из военных, воскликнула: «Анри!»

Я прислонилась к стене, чтобы не упасть.

Видя, как я сильно побледнела и близка к обмороку, оба молодых человека принесли мне свои извинения, и тот, от которого я никак не могла оторвать свой взгляд, сказал, что он и не предполагал, как это невинная шутка может иметь такие последствия.

Но все больше и больше подпадая под власть этого видения, я повторяла и повторяла дрожащими губами: «Анри! Анри! Анри!»

«Мадемуазель, — улыбаясь, сказал мне, наконец, офицер, — я очень сожалею, что меня зовут не Анри, коль скоро это имя воскрешает в вас столько нежных воспоминаний; но Анри — это имя моего брата, а меня зовут Грасьен. Я буду счастлив, если мое имя тоже останется в вашей памяти».

«Если вы не Анри, тогда, ради Бога, дайте мне пройти, сударь».

Блек глухо рычал и угрожал броситься на офицеров.

«Мадемуазель, — сказал тот, кто назвал себя Грасьеном, — у нас никогда и не было намерения задерживать вас».

«Мы, — добавил спутник господина Грасьена, — всего лишь увидели идущую нам навстречу молодую девушку с низко опущенной головой; мы, Грасьен и я, сказали себе: „У такой красотки должны быть чудные глазки!“ Тогда мы встали на вашем пути, чтобы заставить вас поднять глаза; вы их подняли, и мы полностью удовлетворены, мадемуазель; они еще прекраснее, чем мы могли предположить».

Произнося это, молодой офицер с таким дерзким видом подкручивал свои усы, что я была испугана.

«Господа, — вскричала я, — господа!»

К нам подошло несколько человек, которых привлекли, несомненно, нотки страха, слышавшиеся в моем голосе.

«Что вы сделали этому ребенку?» — спросил пожилой усатый господин.

«Да ничего, совершенно ничего, — посмеиваясь, ответил друг господина Грасьена, — несколько комплиментов, вот и все».

«В мое время, господа, когда я имел честь носить мундир, мы делали молодым девушкам лишь такие комплименты, которые они могли выслушивать не бледнея и не зовя на помощь».

Затем, повернувшись ко мне, он сказал:

«Дайте мне вашу руку, дитя, и идемте».

Я была так взволнована, так ошеломлена всем, что случилось со мной, что подала пожилому господину руку и так быстро, как мне это позволяла слабость в ногах, стала удаляться от офицеров.

Через пятьдесят шагов старик спросил меня:

«Вы еще нуждаетесь в моих услугах, мадемуазель, и полагаете ли вы, что моя защита вам еще может понадобиться?»

«Нет, сударь, — ответила я, — благодарю вас от всего сердца».

А затем, как будто он был в курсе того, что происходило в моем сердце, я добавила:

«О! Он так похож на Анри!»

И вторично поблагодарив его, я удалилась.

Пожилой господин удивленно проводил меня глазами; конечно, я должна была показаться ему сумасшедшей!..

— Вернувшись в магазин мадемуазель Франкотт, — продолжала Тереза, — я под предлогом ужасной головной боли попросила разрешения на некоторое время укрыться в задних его комнатах.