— Если хочешь, мы присоединимся к ней и позавтракаем там.

— Нет же, нет! — воскликнул шевалье. — Нам хорошо здесь; однако давай поменяемся местами: солнце бьет мне в глаза.

Капитан покачал головой: очевидно, он догадался, что за солнце слепило глаза шевалье.

Он без единого возражения пересел на его место.

После завтрака шевалье спросил:

— Что мы будем делать?

— То, что здесь всегда делают после еды, — отвечал капитан, — отдыхать.

— О! — промолвил шевалье. — В самом деле, я очень плохо спал этой ночью и чувствую себя совершенно разбитым.

— После отдыха ты придешь в себя.

— Я думаю.

И оба вышли из хижины в поисках подходящего места, ведь послеобеденный отдых на свежем воздухе гораздо приятнее, чем в хижине, как бы хорошо она ни проветривалась.

Однако шевалье не хотел, чтобы его беспокоили во время сна.

Капитан указал ему на сад их хижины как на самое надежное место.

Они вместе обошли сад, подыскивая удобный уголок.

Шевалье остановил свой выбор на мягком ковре лужайки, затененной ветками гардении, которые, ниспадая до самой земли, образовывали нечто вроде шатра.

Источник прохладной и прозрачной воды, бивший из-под корней гардении, слегка увлажнял эту лужайку, понравившуюся шевалье.

Дюмениль, в большей степени заботящийся о прозе жизни, чем его друг, предусмотрительно захватил с собой широкую циновку; он расстелил ее на траве, покрытой каплями влаги.

— Оставайся здесь, — сказал он, — раз тебе нравится; я же пойду поищу какое-нибудь другое местечко, где тень будет такой же густой, а трава более сухой.

Дьёдонне редко возражал, когда его друг принимал какое-нибудь решение; он расстелил циновку, на которой могли бы улечься четыре человека, проследил, чтобы под ней не было ни одного камешка, способного впиться ему в тело, и только после этого заметил ее размеры. Он обернулся с намерением сказать капитану, что, на его взгляд, здесь вполне достаточно места и для двоих.

Но капитан уже исчез.

Тогда шевалье решил один воспользоваться всей циновкой. Он снял свой редингот, свернул его и положил вместо подушки под голову. Некоторое время он созерцал бесплодные попытки солнечных лучей проникнуть сквозь ветки гардении, следил взором за маневрами двух птичек, казалось, высеченных из одного и того же куска сапфира, затем закрыл глаза, открыл их, вновь закрыл, вздохнул и уснул.

Сон не такое уж надежное убежище против тех видений, что со вчерашнего дня непрестанно волновали шевалье.

Поэтому он спал очень неспокойно.

Сначала ему приснились прекрасные ныряльщицы, виденные им накануне; но только у них, как у сирен с мыса Цирцеи, были рыбьи хвосты; одна из них держала в руках лиру, другая — систру, у каждой был какой-нибудь инструмент, которым она аккомпанировала восхитительному пению, голосу, обещавшему любовь и несказанное наслаждение; но шевалье, воспитанный на мифологических традициях XVIII века и знавший, какую опасность сулит подобный концерт, отворачивал голову и, подобно Улиссу, затыкал себе уши. Затем он высадился на землю. Где? Этого он и сам не знал; вероятно, в Фивах или Мемфисе, так как по дороге, справа и слева, на мраморных пьедесталах он видел сидящих на задних лапах чудовищ с телом льва, но с головой и грудью женщины, символов богини мудрости Нейт, в античности названных сфинксами, но, вместо того чтобы быть высеченными из мрамора, как и их пьедесталы, эти сфинксы были живыми, хотя и прикованными к своему месту; их глаза открывались и закрывались, их грудь вздымалась и опускалась, и шевалье казалось, что они его буквально обволакивали ласковыми, любящими взглядами; наконец, один из них, с усилием подняв лапу, простер ее к шевалье, и тот, чтобы избежать прикосновения, отпрыгнул в противоположную сторону; но второй сфинкс в свою очередь поднял лапу, и так же поступили остальные.

И все же было очевидно, что египетские чудовища — их нежные взгляды и вздымающаяся грудь служили тому доказательством — не имели злого умысла против шевалье.

Даже наоборот.

Но шевалье, казалось, больше опасался доброжелательного отношения чудовищ, чем их ненависти.

Он раздумывал, куда убежать и как это сделать.

Это была нелегкая задача: пьедесталы пришли в движение, будто заведенные каким-то гигантским механизмом, и шевалье оказался в непроходимом кольце.

В этот миг ему показалось, что рядом с ним возникло облако, из которого исходило сияние: на таком обычно в театре возлежат зачарованные принцессы. Оно, казалось, только и ждало того мига, когда шевалье опустится на него, чтобы покинуть землю.

А глаза чудовищ становились все нежнее, их грудь волновалась все сильнее и сильнее, их когти уже почти разрывали ворот его одежды, и шевалье отбросил все сомнения: он лег на облако и вознесся вместе с ним.

Но теперь бедному Дьёдонне показалось, что облако оживает, что его хлопья — это не что иное, как газовое платье, а твердое основание, на которое он опирался, — это тело; и, так же как тело Ириды, посланницы богов, способное, как и она, пересекать пространство, это тело принадлежит красивой молодой девушке с округлыми формами, с живой трепещущей плотью и огненным дыханием.

Она спасла шевалье — но для себя одной; она уносила его прочь от опасности — но в свой грот; она опустила его на ложе из мельчайшего золотого песка — но рядом с собой, и, как будто ее дыхание было в силах зажечь в земной груди огонь, горевший в ее божественной груди, прекрасная посланница, казалось, обожгла его губы пламенным дыханием своего сердца.

Это ощущение было столь явственным, что шевалье вскрикнул и проснулся.

Оказалось, он грезил лишь наполовину.

Маауни спала рядом с ним, и именно дыхание молодой таитянки обжигало его.

Подобно шевалье, Маауни после завтрака принялась за поиски места, где она могла бы насладиться дневным отдыхом.

Она заметила шевалье, спящего в самом очаровательном уголке сада и лежащего на циновке, размеры которой в три раза превышали потребности одного человека; прелестное дитя природы, она не увидела ничего плохого в том, чтобы позаимствовать у него на час или два ненужный ему кусок циновки.

И на этом куске циновки она заснула без всякой задней мысли, как ребенок около своей матери.

Однако во время сна ее, вероятно, тоже преследовало какое-то видение; она откинула вытянутую руку, ее грудь бурно вздымалась, а ее огненное дыхание коснулось губ шевалье.

Она по-прежнему продолжала спать.

Шевалье деликатно отстранил руку молодой девушки, лежавшую на его плече, со всеми мыслимыми и немыслимыми предосторожностями отодвинулся, с трудом встал на ноги, но, почувствовав, что ноги повинуются ему, бросился бежать, не разбирая куда, оставив свой редингот, который он перед сном положил на землю, чтобы воспользоваться им как подушкой, и который в данную минуту служил подушкой Маауни.

Шевалье спасался бегством в сторону моря и остановился только тогда, когда оно возникло у него на пути как препятствие.

Было около часу дня, когда солнце в своем зените сжигало лучами небо, а рикошетом и землю.

Шевалье представил, какое пленительное наслаждение, какое восхитительное блаженство должны испытывать ныряльщики, способные, как рыбы или таитянские женщины, скользить под водою. И вот тогда он почти до боли пожалел, что не овладел этим искусством, составляющим неотъемлемую часть мужского воспитания.

Но, не умея плавать, он тем не менее мог насладиться той прохладой и свежестью, что дарила вода; в изгибах побережья он заметил естественные гроты, где море создало нечто вроде ванн.

Там его ждали те два наслаждения, которых он так жаждал: тень и освежающая прохлада.

Шевалье решил воспользоваться ими.

Он спустился на берег моря, а это было нелегко сделать, так как настала пора отлива, и, словно по мановению волшебной палочки, исполнявшей все его желания, нашел грот, высеченный, казалось, по образцу грота Калипсо.