— Не спрашивайте меня ни о чем, я не стану отвечать вам; оставьте меня, дайте мне удалиться в свой тихий угол. Довольно с меня угрызений совести, лишающих меня покоя, нарушающих мое душевное равновесие; довольно с меня призрака, призрака той, что умерла, терзающего меня днем и ночью. Если у вас остается ко мне хоть немного сочувствия, Монгла, умоляю вас, оставьте меня: чаша уже переполнена, еще одно терзание — и я не выдержу.
Луи де Фонтаньё произносил эти слова с необычайным возбуждением. Господин де Монгла выслушал его, и лицо старого дворянина, вместо удивления, которое, казалось бы, могли вызвать загадочные слова молодого человека, отразило чуть ли не нежность к нему.
— Ну хорошо, хорошо, мой бедный мальчик, — сказал он, пожимая руку молодому человеку, — я уважаю вашу деликатность и не принуждаю вас делиться со мной тем, что я и так прекрасно понимаю. Вы пользуетесь столь дорого приобретенным вами опытом и поступаете правильно; ваш уход есть не что иное, как первый бой, который вы даете самому себе, и, убегая, вы поступаете правильно. Отчего только вы не поступили так пол года тому назад? Теперь бы вы не мучились угрызениями совести, о каких вы мне говорили только что.
Луи де Фонтаньё вздохнул и вытер слезы.
— Но в конце концов, — продолжал г-н де Монгла, — вам не следует заходить слишком далеко в ваших терзаниях; не так уж вы виновны, как вам кажется; скорее это не ваша вина, а вина вашего века. Мы в свое время тоже увлекались любовью, но вас еще в детстве убаюкивали бабушкиными сказками, в которых любовная страсть играет столь большую роль, что вы захотели познать ее; вы не стали ждать, пока она придет к вам сама, а принялись ее искать, вы сами придумали ее, нуждаясь в ней, и сделали это в том возрасте, когда ваше сердце еще не окрепло настолько, чтобы она могла пустить там глубокие корни, а только такие и позволяют ей выжить; модный ныне сентиментализм вводит вас в заблуждение по поводу той зрелости ума и души, что необходима для развития сильных чувств и для возможности выдерживать борьбу, обычно являющуюся их следствием. Десятью годами позже вы, вероятно, не осмелились бы на ту глупость, от которой я вас пытался предостеречь; а если бы вы и совершили ее, то, наверняка, она имела бы не такую скверную развязку. Впрочем, десятью годами позднее любой дурной поступок был бы вполне извинителен и для несчастной маркизы, — философски добавил г-н де Монгла.
— Если бы только она была жива! — воскликнул Луи де Фонтаньё. — Понимаете ли, эта мысль, что она лишила себя жизни из-за меня, будет отравлять остаток моих дней.
— Я сто раз говорил вам, что она жива; уж если такой старый безбожник, как я, и такой молодой дурак, как вы, и могли бы решиться пустить себе пулю в лоб — осмысленно или от отчаяния, то не думайте, что женщина, подобная вашей Эмме, женщина любящая и верующая, бросится в воду словно какая-нибудь влюбленная прачка; она не сделает этого, пока у нее остается на этом свете любовь и вера, пусть даже только в Бога. Я сто раз вам это говорил и сегодня же подтвержу свои слова.
— Как? Монгла, неужели вы видели ее?
— Да нет же; но с неделю назад ко мне явился совершенно незнакомый человек, весьма ловко уклонившийся от всех расспросов, и вручил мне четыре тысячи франков, которые я был счастлив одолжить маркизе д’Эскоман несколько месяцев тому назад.
— Но нужно было пойти за ним, Монгла; нужно было узнать, кто он!
— Нет, я дал ему слово ничего не предпринимать, чтобы выяснить это. Я даже обещал ничего не сообщать вам о нашем с ним разговоре; но поскольку вы сегодня удостоили меня своей откровенности и признались, что призрак маркизы терзает вас по ночам, то я хотел бы утешить вас и заверить, что это призрак ласковый и улыбающийся, какой она была прежде, а вовсе не призрак мертвеца. Она не умерла, и, возможно, когда-нибудь мы снова увидим ее. Кто знает, сегодня вы были на моей свадьбе, а я, вполне возможно, когда-нибудь приду на вашу.
Луи де Фонтаньё был так счастлив освободиться, наконец, от терзавшей его мысли о смерти Эммы, что не придал большого значения этим сказанным как бы между прочим словам, хотя старик намеренно сделал на них ударение; молодой человек бросился на шею своему старому другу, расцеловал его и простился с ним. Господин де Монгла направился к особняку Маргариты. Вид у него был такой, словно его менее всего на свете огорчила собственная прозорливость, позволившая ему все предугадать; он шел, довольно насвистывая старинный мотивчик, лихо заломив шляпу на седой шевелюре и искоса поглядывая на прохожих, позволивших себе улыбнуться при виде выразительной пантомимы, в которой его молодой друг рассыпался перед ним в благодарностях.
XXXVII
ПЕРВАЯ БРАЧНАЯ НОЧЬ ГОСПОДИНА ДЕ МОНГЛА
Хотя г-жа де Монгла была огорчена и чуть ли не оскорблена внезапным уходом Луи де Фонтаньё, она была слишком спесива, чтобы показать это; у нее были слишком твердо установленные планы, касающиеся роли, которую ей хотелось предоставить своему нынешнему мужу в их супружеской жизни, чтобы она изменила собственное поведение, утратив того, кто должен был стать в ней главным действующим лицом. И Маргарита обратила на г-на д’Экомана всю благосклонность, которую с утра она приберегала для второго из своих официальных любовников.
Маргарита была так обворожительна в своих великолепных нарядах, что, невзирая на раны, нанесенные его самолюбию, маркиз, отбросив мысли об этом, весело принял дарованное ему наследство; он охотно согласился на то, что от него ждали, — немедленно занять предложенное ему место чичисбея.
Господин д’Эскоман разделил свадебный ужин с новой супружеской четой, во время которого он пускал в ход весь пыл присущей ему любезности и с помощью уместных в этих обстоятельствах шуточек заставлял хохотать новобрачную, чем, казалось, ничуть не обижал своего друга Монгла.
Ужин, хотя число его участников свелось к трем, затянулся далеко за полночь; г-н д’Эскоман проявлял к Маргарите предупредительность, вне всякого сомнения напоминавшую ей прежние счастливые дни; сама же Маргарита, казалось совершенно забыв о своих утренних предпочтениях, великодушно одаривала его своими взглядами, напоминавшими те, какими она пыталась одержать верх над решением, по-видимому принятым Луи де Фонтаньё по отношению к ней.
Господин де Монгла продолжал проявлять полное равнодушие ко всему происходящему вокруг него; он читал газету и, казалось, не прислушивался к разговору Маргариты и маркиза, который они вполголоса вели уже несколько минут. Они были так увлечены друг другом, что не заметили на губах старика ироничной складки, указывавшей на то, что старый дворянин не так уж настроен, как это могло показаться, исполнять пассивную роль, какую ему предназначали его жена и его друг.
Наконец наступил час, когда г-ну д’Эскоману следовало удалиться.
Господин де Монгла и его супруга проводили маркиза до дверей гостиной; старик сердечно пожимал ему руку, а Маргарита строила с ним превосходнейшие планы на то, чем занять завтрашний день.
Когда супруги остались одни, они уселись в кресла друг против друга; Маргарита сияла радостью, а граф был задумчив.
— Не правда ли, наш дорогой д’Эскоман — очаровательный кавалер? — спросил г-н де Монгла. — Я думаю, вы такого же мнения, графиня?
Госпожа де Монгла взглянула на мужа: тот говорил вполне серьезно.
— Да, — ответила она.
— Поистине жалко, что при столь привлекательном складе ума у него совсем неразумное сердце.
— Я не понимаю вас.
— В моих словах нет никакой загадки. Очевидно, предоставляя ему гостеприимство в моем доме, я поставил себя под охрану этого гостеприимства, а он в течение всего вечера ставил себе задачей доказать мне, будто для него это китайская грамота.
Графиня де Монгла громко рассмеялась.
— Значит, вы ревнуете? — спросила она.
Господин де Монгла расхохотался вслед за супругой; если бы кто-нибудь посторонний их услышал, он, должно быть, подумал, что молодые супруги весело начинают свой медовый месяц.