— Вы не великодушны, графиня. С вашей стороны жестоко напоминать мне о моей немощи. Чтобы ревновать, нужно быть влюбленным; сердце мое и хотело бы любить, но столько всего запрещает мне это!
— Но если вы не ревнуете, отчего тогда придаете такое значение нескольким заурядным любезностям, высказанным в мой адрес господином д’Эскоманом?
— Послушайте, графиня, давайте будем друг перед другом откровенны; ответьте честно на мои вопросы, и я в свою очередь открою вам свои намерения, тем самым избавив вас от настоящих неприятностей… Доверяете ли вы мне?.. В конце концов, вы прекрасно понимаете, о чем я хочу вас спросить.
— Но к чему этот вопрос?
— Вы отвечаете вопросом на вопрос; но на самом деле это я должен первым начать бой, коль скоро вызвал вас на него. Итак, я намереваюсь сказать вам, что если бы мы оба были молоды и оба были богаты, то ничто бы не преобладало над моим желанием быть вам во всем приятным, даже если бы вы относились не столь сурово к заурядным любезностям, о каких мы только что говорили… Вы отлично понимаете, что я подразумеваю… Следуя известным примерам, которые я уважаю и почитаю, и всем правилам хорошего тона, я мог бы выказать себя сдержанным и снисходительным; но мы находимся в совсем ином положении. Вы молоды, а я стар; вы богаты, а я беден; если я буду терпеливо сносить то, что несправедливая публика не преминет назвать вашей распущенностью, то она и не преминет утверждать, будто граф де Монгла увенчал свою… бурную жизнь самым гнусным расчетом!.. Достаточно того, что об этом подумают, но я не желаю, чтобы об этом еще и говорили.
— Но, — с высокомерием возразила Маргарита, — разве между нами не было договоренности, что мы заключаем сделку?
— Да, и это справедливо поскольку мы действовали словно два законника; я законник честный; такое бывает редко, но случается. Поэтому я и не хочу двусмысленности в создавшемся положении. Ваше прошлое сомнительно, как такое называется в делах. Но я принял его без всяких разбирательств; я предоставил вам право носить мое имя, и Маргарита Жели исчезла; я возложил на вас корону, которой будут оказывать почтение, не интересуясь тем, чью голову она покрывает; однако для всякого порядочного человека — а я таковым являюсь, как бы оно ни казалось, — было совершенно ясно, что я не для того сделал вас графиней де Монгла, чтобы вы бесчестили это имя, как вы обесчестили имя Маргариты Жели, и не для того, чтобы вы принуждали меня искать двенадцать жемчужин этой короны в сточной канаве; и я надеялся, что, сколь ни сильны ваши симпатии к господину д’Эскоману, в вас будет достаточно такта и деликатности и вы поймете, что слишком дорого было заплатить за свою жизнь ценой того, чтобы стать вашим мужем, и не захотите превратить меня в вашего… надеюсь, вы прекрасно понимаете, что я хочу этим сказать.
— И каким же способом вы намереваетесь помешать тому, чего вы так сильно боитесь? — с пылающим взором, с раздувающимися ноздрями, в бешенстве и с вызовом отвечала Маргарита.
— Спасибо за ваши слова; в них я читаю одновременно признание и объявление войны. А теперь извольте выслушать меня, дитя мое, — с полнейшим спокойствием продолжал г-н де Монгла. — Прежде, в добрые старые времена, когда дворянин получал одно из тех тяжких оскорблений, что может искупить одна лишь смерть, когда грубая рука наносила ему удар по лицу, этот дворянин брался за шпагу, в поединке пронзал грудь обидчика, окунал руку в кровь, бежавшую из его раны, и омывал ею свое лицо… Нет такого позорного пятна, которое нельзя смыть кровью, — запомните это, графиня де Монгла, и остерегайтесь, чтобы я не забрызгал ею ваше платье!
Старый дворянин говорил с совершенно несвойственной ему интонацией в голосе; она звучала угрожающе, как похоронный звон, и произвела на Маргариту сильное впечатление. Она ответила ему лишь взглядом, полным ненависти, а потом позвонила горничным, чтобы удалиться в свою спальню.
В присутствии слуг г-н де Монгла вернулся к присущему ему беспечному поведению, злословию и старомодным любезностям, причем с живостью, ужаснувшей Маргариту больше, чем это могли сделать его угрозы; она трепетала от страха, в то время как он желал ей доброй ночи и отпускал по поводу своего возраста точно такие же приятные шутки, как это делал вечером г-н д’Эскоман.
Маргарита поторопилась удалиться в свою спальню, а тем временем ее муж добрался до отведенных ему покоев, расположенных в антресолях; там его уже ждал таинственный незнакомец, частый посетитель его прежнего жилища; личность эта не вызвала никакого любопытства среди домашней прислуги, принявшей его за камердинера их нового господина.
Оставшись наедине с горничными, Маргарита совершенно не стала подражать выдержке, образец которой дал г-н де Монгла. Она дала полную волю своему гневу, рвала на себе муаровое платье, выдергивала из волос цветы, служившие украшением ее прически, и, когда камеристки отважились обратиться к ней с расспросами, грубо выгнала их, выведенная из терпения настойчивостью, какую некоторые из них проявляли, желая подготовить все необходимое для ее сна.
Едва они ушли, она побежала в кабинет, сообщавшийся со служебной лестницей, по которой можно было спуститься во двор; какое-то время она прислушалась, но все было тихо.
— Никого, — сказала она себе вполголоса. — Должно быть, он устал ждать и покинул дом, слава Богу!
Потом она вернулась в свою комнату и в гневе продолжала:
— А, господин де Монгла, вы намереваетесь угрожать мне пистолетом, который я не дала вам направить на ваш несчастный лоб? Ну что ж, посмотрим! Вы хотите сделать из меня свою жертву и свою рабыню, и это только потому, что я прониклась к вам жалостью из-за вашей бедности и вашего решения умереть; клянусь, что вы еще пожалеете о вашей бедности и, возможно, будете вынуждены вернуться к вашему решению.
И, откинувшись в огромном бархатном кресле, молодая женщина погрузилась в размышления, темой которых, вероятно, не были счастье и покой ее старого мужа.
Вдруг она услышала, как кто-то три раза довольно громко постучал в дверь кабинета; одним прыжком она преодолела расстояние от кресла до двери, открыла ее и лицом к лицу столкнулась с маркизом д’Эскоманом.
— Как? Вы здесь? — воскликнула она.
— Несомненно; прошу простить меня, что я не поднялся раньше; но я уснул в этой чертовой коляске, где вы мне приказали укрыться и ждать счастливой минуты, когда мне можно будет подняться по лестнице, ведущей к любовным утехам.
— Уходите! Уходите! Умоляю вас!
— Уйти? Покинуть вас в час ночи, вашей первой брачной ночи, когда мы с вами наедине? Не рассчитывайте на это.
— Вам необходимо уйти; ему вдруг взбрели в голову не знаю какие мысли о чести, деликатности, чувствах и прочем вздоре. Он говорил мне о своей короне, о крови, которой он хочет смыть все пятна позора, какими я могу заклеймить его герб; он способен убить вас! Уходите, умоляю вас!
— Послушай! Да он просто смеялся над тобой; Монгла не тот человек, чтобы принимать всерьез подобные глупости. Неужели ты думаешь, будто, решившись жениться на тебе, он не отдавал себе отчета, чем рискует! Да что бы он проявлял эти мещанские щепетильности? Ты глупа, он либо хотел завтра посмеяться над твоим страхом, либо заставить тебя удвоить ему пенсион.
— Но я повторяю вам, что он говорил вполне серьезно, столь серьезно, что, когда я слушала его, кровь стыла в моих жилах. Уходи же, прошу тебя. Завтра я увижусь с тобой здесь, у тебя, где ты только пожелаешь, но сегодня — уходи! Ах, Боже мой! — воскликнула Маргарита. — Я совсем забыла запереть двери!
Она побежала к главной двери, ведущей в ее комнату, и с ужасом заметила, что в двери не оказалось ни замочной личины, ни ключа; в страхе она воскликнула:
— Он все знает! Смотри, смотри, он лишил нас всякой возможности запереться в этой комнате. Послушай меня, уйдем! Я уйду вместе с тобой.
— Право, я останусь, — с полнейшим хладнокровием отвечал маркиз. — Твой замысел, мой прелестный демон, украсть у бедняги Монгла его первую брачную ночь показался мне чрезвычайно забавным, но гораздо веселее будет увидеть его в роли Отелло; я остаюсь.
