— В этой жизни имя — это еще не все, брат мой, и часто мы повинуемся предрассудкам и условностям общества, забывая о евангельских заветах и заповедях нашего Спасителя.

— Итак, — вскричал барон, который, вновь резко выпрямившись, сел в постели, скрестив руки и качая головой в такт каждому произносимому им слогу, — итак, вы ждете лишь доказательств, подтверждающих происхождение этой девочки, и тогда забудете, что ее мать обесчестила ваше имя и разбила вашу жизнь; что она принесла вам мучения и заставила вас бежать из страны? Ну, так слушайте, вот вам новое доказательство недостойного поведения этой женщины. До сих пор вы думали, что господин де Понфарси был единственным ее любовником; так вот, отнюдь! У нее их было двое. И кто же этот второй? Попробуйте угадайте! Это капитан Дюмениль, этот Орест, чьим Пиладом вы были!

— Я знал об этом, — просто сказал шевалье.

Барон в ужасе откинулся назад, вдавив подушку в изголовье кровати.

— Вы знали об этом? — вскричал он.

Шевалье утвердительно кивнул.

— Что ж, доказывайте свое отцовство; распутайте, если сможете, этот клубок супружеской измены; даруйте свое прощение, если только осмелитесь на это.

— Я прощу, потому что это больше, чем мое право, брат: это мой долг.

— Как вам угодно! Но я скажу вам вот что, сударь: следует быть беспощадным к тем, чьи преступления, дурно влияющие на нравственность общества, завели нас в ту пропасть, где мы находимся.

— Вы забываете, брат, хотя и считаете себя верующим человеком, вы забываете, что Христос сказал: "Кто из вас без греха, первый брось на нее камень". О ком здесь идет речь, спрашиваю я вас, если не о прелюбодейке, не о Матильде еврейского племени?

— А! Вы желаете толковать Евангелие в буквальном смысле? — вскричал барон.

— Впрочем, брат, — спокойно произнес шевалье, — дабы не впутывать Евангелие во всю эту историю, я скорее предпочел бы, чтобы мадемуазель Тереза — даже если предположить, что она всего лишь мадемуазель Тереза, — стала мадемуазель де ла Гравери, чем думать, что мадемуазель де ла Гравери могла бы остаться мадемуазель Терезой.

— Сделайте из нее монахиню; выделите ей приданое из ваших доходов, раз уж вы принимаете такое участие в судьбе этой безродной девицы.

— Для счастья Терезы необходимо, чтобы у нее было имя, и как раз имени, законно признанного всеми, я и добиваюсь для нее.

— Но, черт побери! Сударь, задумайтесь, что в тот день, когда она получит ваше имя, она получит также и ваше состояние.

— Я это знаю.

— И вы осмелитесь ограбить вашу семью, обездолить моих сыновей, ваших законных наследников, ради того, чтобы бросить ваше состояние к ногам ребенка, чьим отцом вы не являетесь, чьим отцом вы являться не можете?

— Какие тому доказательства?

— Да хотя бы то самое письмо, которое я хотел вручить вам в тот день, когда решился открыть глаза на недостойное поведение вашей супруги; письмо, которое Дюмениль осмелился разорвать, несмотря на все мои просьбы.

— Я не прочел ни строчки из этого письма; вы должны помнить это, брат.

— Да, но я-то, я читал его и могу вас заверить, что в этом письме Матильда поздравляла господина де Понфарси с будущим отцовством и приписывала ему всю заслугу этого события.

— Вы можете поклясться мне в этом вашей честью дворянина? — спросил шевалье, некоторое время пребывавший в задумчивости.

— Моей честью дворянина я клянусь вам в этом.

— Хорошо, я вам очень признателен, брат! — сказал шевалье, переводя дыхание.

— Но почему вы мне так признательны?

— Да потому, что вы вернули покой моей совести; ведь, раз я не могу признать несчастную Терезу своей дочерью, я волен принять другое решение, которое уже приходило мне в голову: я волен сделать ее моей женой и, брат мой, я вам также клянусь своей честью дворянина, что через несколько месяцев я подарю вам — слышите, я в свою очередь клянусь вам, — либо чудного крепыша-племянника, либо очаровательную крошку-племянницу.

От ярости барон подпрыгнул на постели.

— Убирайтесь отсюда, сударь! — сказал он. — Уходите немедленно и не вздумайте когда-нибудь здесь появляться! А если вы не откажетесь от выполнения этого чудовищного, постыдного намерения, в котором имели наглость признаться мне, клянусь честью, что употреблю все свое влияние, чтобы помешать вам.

Шевалье, чувствовавший себя все более и более независимым, не обратил на угрозы брата почти никакого внимания. Он взял свою шляпу, затем столь же непринужденно, как если бы дело происходило в какой-нибудь конюшне, позвал свистом Блека и, закрыв дверь, оставил барона наедине с его задушенным петухом-кохинхинцем и в таком отчаянии, какое трудно передать.

Мысль, которой шевалье де ла Гравери поделился со своим старшим братом и которая вызвала у того столь сильное раздражение нервной системы, казалась нашему герою вполне осуществимой; поэтому, несмотря на неудачу шагов, предпринимаемых им вот уже по меньшей мере около двенадцати часов, шевалье выглядел весьма довольным, покидая особняк на улице Сен-Гийом.

— Один отказывается жениться на этом прелестном маленьком ангелочке, — говорил он, — другой старается помешать мне дать ей имя, принадлежащее ей по праву рождения. Ну, что же, я ловко проведу их обоих! Право, я был так неразумен, что покинул Шартр, отважился путешествовать в этом проклятом мальпосте, наградившем меня ломотой во всех суставах, от которой мне следовало бы, будь у меня чуть больше здравого смысла, как можно быстрее излечиться с помощью растираний; я был так простодушен, что чуть не умер от холода под дверью этого старого сумасшедшего себялюбца, а теперь вот в такой-то час обиваю мостовые Парижа без белья, без одежды, без крыши над головой, когда так легко мог бы одновременно дать и состояние бедной Терезе, и отца ее ребенку!.. И я сделаю это, клянусь Господом! Я сделаю это, а мой достопочтенный брат, рассчитывающий на мое наследство, останется с носом! Разумеется, если в глазах общества я буду носить звание ее супруга, то для нее я навсегда останусь только отцом…

На этом обращенная к самому себе речь шевалье была прервана: он услышал, что кто-то его зовет.

Он обернулся и увидел камердинера своего брата, бежавшего за ним с небольшим чемоданом на плече.

— Господин шевалье, господин шевалье! — кричал тот, приближаясь к нему. — Вы забыли ваш чемодан.

— Мой чемодан? — переспросил шевалье, остановившись. — Проклятье! У меня не было с собой никакого чемодана, насколько мне, по крайней мере, известно.

— Однако, господин шевалье, — догнав г-на де ла Гравери и едва переведя дыхание, возразил камердинер, — этот чемоданчик поставил в углу привратницкой именно тот кучер, что привез вас. Госпожа Вийем, привратница, в этом уверена.

Шевалье взял чемодан из рук камердинера, осмотрел его со всех сторон и наконец на верхней его части заметил разорванную пополам карточку, на которой прочел следующее имя и адрес:

"Господин Грасьен д’Элъбен, офицер кавалерии, улица Предместья Сент-Оноре, № 42".

— Черт! — вскричал шевалье. — Вот ошибка, о которой я не буду сожалеть, и теперь у меня есть уверенность, что я смогу найти моего знакомого, когда пожелаю.

Дьёдонне поблагодарил камердинера, присоединил к словам благодарности луидор, сделал знак рассыльному, поставил ему чемодан на плечо и пустился в путь в поисках гостиницы, где бы он мог отдохнуть от дороги и волнений.

Шевалье нашел такую гостиницу на улице Риволи.

Заняв комнату на втором этаже, чтобы не утруждать себя, поднимаясь слишком высоко, и велев развести в камине жаркий огонь, он подставил теплу свою поясницу и плечи, так что едва не поджарил их; устроив Блека на подушках (без всякого стеснения он снял их с канапе, обитого утрехтским бархатом и украшавшего отведенную ему комнату), шевалье лег в постель, но, против всяких ожиданий и несмотря на усталость, никак не мог уснуть.