Сюзанна не хотела, чтобы недостойный супруг Эммы оставлял о себе сожаления. Времена сожалений уже миновали. Невозможно более любить того, кого презираешь, — это избитая истина, справедливая, как и все избитые истины.
Приложив раскаленное железо туда, где, по ее предположению, была рана, Сюзанна намеревалась еще и заживить ее. Она строила немало воздушных замков, чтобы поселить там свою дорогую девочку. Да и стоило после всего этого так сокрушаться? Разве не говорила одна остроумная женщина, что замуж надо выходить для того, чтобы становиться вдовой, и разве не в этом, или почти в этом приятном положении оказалась теперь Эмма? Ведь у нее была молодость, было громкое имя и все еще блистательное, несмотря на посягательства ее достойного осуждения мужа, состояние; госпожа маркиза д’Эскоман, хотя у нее оставались только суетные светские утешения, могла еще считать себя довольной жизнью.
Ожидая этих посягательств и желая избавить от них молодую женщину, гувернантка сама возложила на себя обязанность распоряжаться и управлять всем ее имуществом; это под ее влиянием Эмма написала мужу решительный отказ поставить подпись под заемным письмом, на чем он настаивал.
Однако блестящие миражи, которыми Сюзанна прельщала свою госпожу, не вывели Эмму из уныния, ставшего, по-видимому, ее обычным состоянием. И тогда кормилица, полагая, что ее дело нуждается в завершении, вознамерилась уже в сотый раз приняться за тему г-на д’Эскомана, но Эмма при первых же словах Сюзанны остановила ее и, показывая на свое сердце, с улыбкой дала ей понять, что труд этот будет напрасен и отныне маркиз ничего для нее не значит. Успокоенная ее улыбкой, Сюзанна поздравила себя с победой, которую она приписывала своим усилиям; и все же у нее оставалась тревога по поводу грустного настроения Эммы: как гувернантка ни старалась, ей все же не удалось разгадать его причины.
Тем временем в Шатодёне вновь объявился г-н д’Эскоман.
Он приехал вечером и на другой день перед завтраком послал спросить у маркизы, не может ли она его принять.
Сюзанне очень хотелось присутствовать на этой встрече; она опасалась, что неоднократно данные ею Эмме наставления о том, как той следует держаться с мужем, окажутся напрасными, если у молодой женщины пробудится ее прежняя слабость к нему. Эмма, опасавшаяся, что ее может поставить в неловкое положение несдержанность чувств кормилицы, в конце концов заявила Сюзанне, что высказанное ею желание неисполнимо.
Господин д’Эскоман был не из тех людей, кто просто так отказывается от начатого дела; в высокомерных выражениях, с видом глубоко оскорбленного человека он заговорил об отказе, полученном им в ответ на его просьбу.
Эмма отвечала ему холодно и с помощью основательных доводов пояснила, до какого расстройства было доведено их состояние за предшествующие годы; ее поведение определялось вовсе не эгоистическими соображениями, ибо она никогда не боялась жить в скромном достатке; однако у г-на д’Эскомана были разорительные замашки, и следовало договариваться так, чтобы всякий раз иметь возможность удовлетворять их. В заключение Эмма заявила мужу, что она готова пожертвовать ему небольшие сбережения, предназначенные на дела благотворительности, и вручить ему все наличные деньги, какие у нее были в руках, но отныне не собирается трогать свой капитал.
Господин д’Эскоман был поражен спокойствием той, что еще совсем недавно бледнела и дрожала, глядя на него, а теперь разговаривала с ним о спорных делах с уверенностью опытного прокурора. Наконец, его ошеломило хладнокровие, с каким она выложила перед ним деньги, о которых шла речь.
Маркиз хотел было оттолкнуть их, но, видимо, он находился в том положении крайней нужды, что не раз заставляла сынков из знатных семейств идти на сделку со своей совестью, ибо он не уступил этому благородному побуждению.
В клубе, куда г-н д’Эскоман направился после этого супружеского свидания, он обнаружил, что утратил там свое влияние не в меньшей степени, чем у себя дома.
Ему предстояло снова завоевывать все, что он потерял.
Господин д’Эскоман не был лишен сообразительности; он подумал, что, коренным образом изменив свои привычки, сможет одновременно задобрить дракона Гесперид, охранявшего сокровища, и привлечь к себе общее внимание.
В тот же самый день, после обеда, он попросил у г-жи д’Эскоман позволения провести с нею часть вечера, что случалось за все время их супружества, возможно, пару раз.
Маркиз был с Эммой вежлив и предупредителен; он старался, хотя и без всякой пользы, ради Сюзанны, которая, не считая себя обязанной отступать от своих каждодневных привычек, с вязанием в руке, с повадками сторожевого пса, торжественно восседала на скамеечке у ног своей молодой госпожи.
Около десяти часов вечера Эмма, казавшаяся смущенной, обеспокоенной и задумчивой, в то время как муж рассыпался перед ней в комплиментах, попросила у него разрешения удалиться к себе; она вошла в свою комнату и, как только Сюзанна закрыла за ними дверь, упала в объятия кормилицы и залилась слезами.
Напрасны были старания Сюзанны узнать причину этой волновавшей ее печали: г-жа д’Эскоман хранила молчание.
Что же касается маркиза, то он отправился в клуб, чтобы провести там остаток вечера.
Появление его в зеленой зале — территории прежде спорной, а ныне захваченной и узаконенной мирными договорами — вызвало там некоторое смятение. Ее счастливые обладатели опасались, что у блистательного маркиза хватит влияния и отваги, чтобы заявить на нее свои права.
Но все оказалось далеко не так; войдя в залу, г-н д’Эскоман смирился с необходимостью пройти под кавдинским ярмом; смиренно бросив свою сигару в камин, он уселся за один из игорных столов, где как раз поджидали четвертого игрока для виста, и вежливо, чуть ли не почтительно спросил у партнера стоимость фишки.
Партнер его, давно уже отслуживший свой срок советник префектуры, отвечал, запинаясь и моргая глазами из-под больших круглых очков, водруженных на его носу, что обычная их ставка в игре — десять сантимов, но, если господину маркизу угодно…
Господин д’Эскоман прервал его с серьезным и одновременно учтивым видом:
— Моя ставка будет такой же, как и у всех; мне следует придерживаться ваших правил.
В то же время, в подтверждение своих слов, он достал из кармана горсть мелких монет и положил их перед собой.
Все присутствующие облегченно вздохнули — у них отлегло от сердца. Впервые такое количество медных монет ослепило игроков.
Наш прожигатель жизни проявил столько упорства, отстаивая несколько монет в пятьдесят сантимов, и столько ловкости, скрывая свою зевоту, что все игроки и зрители разошлись в восхищении от него.
Узнав о возвращении г-на д’Эскомана, Луи де Фонтаньё отступил от своей привычки проводить время дома и в одиночестве, которую он приобрел, сойдясь с Маргаритой, и отправился в клуб.
Господин де Монгла нарисовал ему такую душераздирающую картину отчаяния, сквозившего в письме, которое маркиз написал in extremis[8] Маргарите, что молодой человек задавался вопросом, уж не связано ли это внезапное возвращение с намерением маркиза снова вызвать его на дуэль; молодой человек не хотел выглядеть так, будто он избегает г-на д’Эскомана. Он, казалось, пребывал в таком расположении духа, что скорее желал поединка, чем уклонялся от него, ибо не раз в течение вечера создавалось впечатление, что он глазами ищет повода для ссоры с г-ном д’Эскоманом, который об этом явно и не помышлял; напротив, выходя из залы, где шла игра, он вполне естественно подошел к своему бывшему сопернику, взял его руку, которую тот не собирался ему протягивать, и, горячо пожав ее, дружески заговорил с ним; когда же все присутствующие удалились и слышать их разговор мог только г-н де Монгла, маркиз с полнейшим простодушием и доброжелательностью спросил, как поживает Маргарита.
И если Луи де Фонтаньё по-прежнему холодно принял слова г-на д’Эскомана, то шевалье де Монгла, наоборот, пришел от них в восторг.
