Молодой человек был в восторге от подобного приема, обещавшего ему пусть и не желанное место у изголовья Эммы, но, по крайней мере, возможность быть постоянно в курсе того, как протекает ее болезнь.
Некоторое время спустя у него появилась еще одна причина радоваться дружеской симпатии, проявляемой к нему г-ном д’Эскоманом.
С тех пор как Луи де Фонтаньё показалось, что маркиз не интересуется больше своей бывшей любовницей, он все реже и реже стал посещать Маргариту; тем не менее однажды, спускаясь из ее комнаты по слабо освещенной лестнице, он столкнулся с женщиной, лицо и фигура которой поразили его: в темноте ему почудилось, что он узнал в ней гувернантку г-жи д’Эскоман.
Появление Сюзанны в доме, где жила Маргарита, показалось ему странным; хотя, обдумав все это, молодой человек уже вышел на улицу, он не смог устоять перед любопытством и снова поднялся по лестнице.
Маргарита занимала второй этаж дома на улице Кармелитов; на третьем этаже находились три мансарды, в двух из которых ночевали подмастерья шляпника, имевшего в нижнем этаже того же дома свою мастерскую, и возвращались они к себе только вечером; третья мансарда служила жилищем вязальщице тапочек, которую все звали матушкой Бригиттой; вместе с ней жил мальчик лет десяти или одиннадцати, ставший сиротой после того как умерли его родители — дочь и зять бедной старухи — и находившийся на ее попечении.
Маргарита, сострадательная, как все простые девушки, часто вызывала жалость Луи де Фонтаньё к бедам матушки Бригитты, и он вручал своей любовнице милостыню, предназначенную для бедного хозяйства; новая милостыня была подходящим поводом, чтобы зайти к старушке.
И он решительно постучал в дверь мансарды.
Его палец еще барабанил по доске, когда дверь отворилась и на пороге показались матушка Бригитта; отклик на призыв последовал так скоро, что ему показалось, будто старуха ожидала его визита.
Она низко, чуть ли не уходя в землю, поклонилась Луи, и он воспользовался этим ее движением, чтобы окинуть взглядом убранство убогой комнаты; по правде говоря, это было нетрудно сделать.
Он увидел Никола — так звали внука старухи, внимание которого было настолько поглощено двумя занятиями сразу, что он даже не обернулся на шум открываемой двери.
В одной руке Никола держал гребень и с остервенением водил им по своим стоящим дыбом волосам, а другой пытался снять пробу с обеда и ухватить какой-нибудь кусок из котелка, стоявшего на глиняной печи, котелка, откуда витками вырывался пар, аппетитный запах которого вполне объяснял рвение, проявляемое метром Никола, чтобы использовать досуг, предоставленный ему бабушкой.
Ни один из трех стульев, составлявших всю обстановку чердачной комнаты, не был сдвинут с места, а сама она казалась слишком узкой, чтобы кто-нибудь — и тем более с телосложением Сюзанны — мог утаить здесь свое присутствие. Определенно, вовсе не к матушке Бригитте приходила кормилица г-жи д’Эскоман, если только это была она.
Луи де Фонтаньё стал расспрашивать старуху, но она была глуха и отвечала ему лишь новыми поклонами, доходившими до коленопреклонения, и горячей признательностью за полученные ею благодеяния.
Сильно заинтригованный, Луи де Фонтаньё, оставив старухе монету в пять франков, продолжил свои розыски. Подмастерья шляпника обычно оставляли двери своих комнат открытыми, и молодой человек заглянул в две другие мансарды, затем поднялся на чердак; нигде ему не удалось обнаружить ни малейших следов женщины, платья которой он коснулся.
Это напоминало чудо, хотя молодому человеку казалось совершенно невероятным, что у г-жи Сюзанны имелись крылья; не сумев разъяснить себе этой загадки, он заключил, что гувернантка выслеживает его.
Подобное предположение имело как хорошую, так и плохую сторону. Если за ним следили, значит, им еще интересовались в особняке д’Эскоманов, в то время как он держался от него на расстоянии.
Однако после своего разговора с Сюзанной он мог предполагать у нее лишь крайне недоброжелательные намерения по отношению к нему, скрытые под участливостью, проявляемой ею в том, что касалось ее поступков.
Но как бы то ни было, он дал себе слово пересилить свой стыд, перебороть боязливость и, как только маркиза будет в состоянии принять его, пойти к ней и смиренно и искренно объяснить ей свое поведение.
Вот почему, как мы только что говорили, он изо всех сил старался вести себя в соответствии с дружескими чувствами, проявляемыми по отношению к нему г-ном д’Эскоманом.
Он рассчитывал, что маркиз даст ему возможность прийти к Эмме во второй раз, как он это сделал в первый раз.
С тех пор как мысль о предстоящем свидании пришла ему в голову, Луи не переставал думать о нем; он готовился к тому, о чем можно будет говорить с Эммой, старался предугадать ее ответы, и сердце его заранее сжималось, когда он представлял, что снова окажется рядом с ней.
Два дня спустя после той странной встречи на лестнице в доме Маргариты Луи де Фонтаньё, бродивший вблизи особняка д’Эскоманов, заметил направлявшегося в его сторону г-на де Монгла.
Хотя было всего лишь семь часов утра, на шевалье был бальный костюм и белый галстук.
Вероятно, старый дворянин задержался на каком-нибудь буйном пиршестве, последовавшем за чинным светским вечером, для которого требовался подобный наряд, всегда отличавшийся у шевалье своей безукоризненностью, а теперь оказавшийся в немалом беспорядке. Жилет его был небрежно расстегнут; пуговицы, удерживавшие его обтягивающие панталоны под лодыжкой, оторвались; многочисленные красноватые пятна на его рубашке нарушали ее строгость; чтобы защитить себя от утреннего холода, он поднял воротник своего фрака (в те времена носили непомерно высокие воротники, и в таком положении он словно образовывал капюшон, охватывающий голову шевалье). Как только шевалье, несмотря на странности своего внешнего вида, казалось чувствовавший себя весьма непринужденно, заметил своего молодого друга, он двинулся прямо к нему.
— Итак, — сказал он, подмигиванием своих полных насмешливости глаз показывая на дом г-жи д’Эскоман, — мы все еще думаем о ней?
Луи де Фонтаньё по опыту знал, что с г-ном де Монгла притворяться бесполезно; он уже мог оценить, сколько верности, при всей беспорядочной и бурной жизни старого повесы, оставалось в его душе. Хотя г-н де Монгла и производил впечатление человека легкомысленного, Луи считал шевалье неспособным предать доверие тех, кому он обещал свою дружбу.
И молодой человек просто ответил:
— Да, все еще думаю.
— Я не устану вам повторять: дурак, набитый дурак! Какого черта вы хотите делать с трупом? Ведь говорят, что она умирает.
При этом печальном известии молодой человек изменился в лице.
— Напротив, — возразил он, — ей стало лучше.
— Тем хуже, черт возьми! Тем хуже для вас!
— Почему это тем хуже?
— Да, тем хуже для вас. Я сделал все от меня зависящее, чтобы вырвать из вашей головы эту блажь, возникшую там, словно нарост, и очень не хотел бы тратить на это свое время. Задумайтесь, мой бедный мальчик, ведь, если она выпутается из болезни и увидит себя снова покинутой мужем, у нее будет двадцать причин против одной, чтобы превратиться в святошу, а уж этого она точно не упустит.
— Признаюсь вам, шевалье, подобная перспектива меня вовсе не пугает.
— Вы храбры, мой любезнейший друг. Но святоша всегда надеется, что на том свете Господь Бог зачтет ей в заслугу те дни чистилища, к которым она приговаривает от собственного имени своих возлюбленных на этом свете.
— За эту женщину я готов идти в ад!
— Послушайте меня, Фонтаньё, я вас умоляю, станьте благоразумнее и не думайте более об этой женщине. Если б вы только знали, как вы изменились во вред себе за эти несколько месяцев; я говорю серьезно.
— И я отвечаю вам столь же серьезно: невозможно изменить любовь, столь страстную, как та, что я испытываю к ней.
— Черт возьми! Да испытывайте к ней что хотите, только поостерегитесь превратиться в посмешище! — воскликнул шевалье с таким гневным движением, что большой воротник его фрака упал и открылось его лицо.
