Спаниель по-прежнему сидел на том же месте, все в той же позе, все так же устремив глаза на то самое окно, из-за занавесок которого шевалье в данную минуту сам разглядывал его; как только пес увидел в оконном переплете шевалье, его взгляд оживился, и он стал медленно помахивать хвостом.

Эта упорная настойчивость животного настолько была созвучна мыслям, смущавшим рассудок шевалье де ла Гравери, что он был вынужден призвать на помощь весь свой разум, чтобы не видеть сверхъестественного явления в своей встрече с черной собакой.

Стыдящийся своих суеверных поползновений, измученный странным влечением, которое он внезапно почувствовал к своему товарищу по прогулке, шевалье решил пойти на компромисс, что позволило бы ему не противиться поселившейся в его сердце привязанности бродячей собаке, но при этом, однако, не пускать к себе в дом случайного гостя.

Он торопливо спустился в кухню.

Марианны не было.

Шевалье облегченно вздохнул; он слышал, как чуть раньше хлопнула дверь, и действительно рассчитывал, что Марианна ушла.

От ее отсутствия он испытал сильнейшее чувство радости.

Ведь на самом деле, решившись на это благое дело, шевалье все же побаивался нравоучений его служанки о том грехе, который он собирался совершить, бросая хлеб Божий какой-то собаке, когда столько бедных лишены такой милости.

Но это вовсе не означало, заметьте себе, что, следуя этой заповеди, Марианна когда-нибудь делилась с обездоленными своим хлебом или даже хлебом своего хозяина.

Но шевалье принял решение, а он был, что называется, твердолоб: если бы Марианна осмелилась сделать ему замечание, он припомнил бы ей обрушенное ему на голову ведро воды, что он ей так и не простил, и величественным тоном (воздействие его он неоднократно имел возможность оценить)заявил бы ей: «Марианна, мы больше не может жить под одной крышей; даю вам расчет!»

Эта фраза, произнесенная с подобающим величием, всегда приводила к тому, что мадемуазель Марианна становилась как шелковая.

Но с некоторого времени Марианна стала сварливее, чем обычно, и шевалье предполагал, что переполнявшее ее раздражение по отношению к нему вызваны предложениями г-на Легардинуа, мэра Шартра, добивающегося того, чтобы она покинула шевалье и поступила на службу к нему в дом.

А поэтому было весьма вероятно, что, если в подобных обстоятельствах шевалье отважится на свое величественное «Даю вам расчет!», Марианна действительно возьмет расчет и уйдет от него.

Шевалье удалось победить свои сердечные симпатии и привязанности, но он был не в силах заглушить вопль своего желудка.

Марианна была пусть не самая любезная, но зато самая умелая кухарка, какая когда-либо у него была.

Вот что заставляло его так опасаться встречи с Марианной на кухне, и вот почему у него стало так легко на сердце, когда он обнаружил, что ее там нет.

Итак, шевалье воспользовался обстоятельствами и торопливо приблизился к буфету.

Буфет был закрыт на ключ.

Марианна была очень аккуратна.

Тогда он взял нож и, зацепив им замочную задвижку, попытался открыть буфет без ключа.

Но тут он подумал, что скажет Марианна, если она вернется именно в эту минуту и застанет его на месте преступления, уличив во взломе собственного буфета.

Собственного? А был ли он все еще его собственным? Разве Марианна когда-нибудь говорила: «Кухня господина шевалье»?

О нет! Марианна говорила: «Моя кухня».

Нож выпал из рук Дьёдонне, и он с безнадежным видом оглядел все вокруг себя.

Рядом с дверью, на высокой полке, вне досягаемости каких-либо хищных зверей, он заметил курицу; утром он съел всего лишь одно ее крылышко.

Итак, не считая крыла, птица оставалась нетронутой.

А это была отменная пулярка из Ле-Мана.

Очевидно, памятуя об ужине шевалье, Марианна рассчитывала наилучшим образом распорядиться этими остатками, выглядевшими самым аппетитным образом: белое мясо, пропитанное жиром, обжаренное до золотистой корочки, такое нежное, уютно покоящееся в собственном соку.

Воображение шевалье в несколько секунд нарисовало ему, как он вкушает эти сочные остатки пулярки, приготовленные в виде фрикасе под маринадом, под байонезом или майонезом (мнения ученых разделились в этом вопросе кулинарной технологии), и хотя все эти закуски были несколько грубоваты, как и все блюда повторного приготовления, шевалье обожал их до невозможности.

Поэтому его взгляд стал обшаривать все углы и все полки в надежде, не послала ли ему счастливая случайность какое-нибудь другое съестное, которое заняло бы место пулярки в его планах.

Но шевалье искал напрасно: он ничего не нашел.

Тогда он взял птицу за ножки, поднес ее к глазам и принялся изучать, испуская вздохи сожаления и вожделения, изо всех сил подавляя желание тут же впиться в нее зубами.

Он все еще занимался этим осмотром и, возможно, поддался бы искушению, как вдруг скрип уличной двери, поворачиваюшейся на заржавевших петлях, положил конец его колебаниям.

Шевалье вышел победителем из этого сражения, которое его сердце вело с его желудком. Он решительно спрятал пулярку под полу своего домашнего халата и взобрался по лестнице, ведущей из кухни, с ловкостью и проворством, которые он в свои сорок пять лет и не предполагал вновь обнаружить в своих ногах.

Выйдя из кухни, он чуть не столкнулся с Марианной.

Он проворно укрылся в кладовой и стоял там, едва переводя дух, до тех пор, пока Марианна не спустилась в кухню, расположенную в цокольном этаже, как теперь принято выражаться.

Тогда он на цыпочках, стараясь не дышать, вышел из кладовой, добрался до лестницы и, перешагивая сразу через две ступени, вернулся в свою комнату, закрыл дверь, затворил ее на задвижку и упал на стул.

Силы оставили его.

Шевалье хватило пяти минут, чтобы прийти в себя; он вновь поднялся на ноги, подошел к окну, решительным жестом открыл его, подозвал собаку, которая все так же сидела на одном и том же месте, словно обратясь в сфинкса, и величественным движением руки кинул ей курицу.

Собака схватила ее на лету и, вместо того чтобы убежать со своей добычей, как этого ожидал шевалье и на что он, вероятно, надеялся, зажала курицу между лапами и с видом, свидетельствующим об уверенности в своем праве, принялась на месте разрывать ее на части с силой, делавшей честь крепости ее челюстей.

— Браво, мой мальчик! — восторженно закричал шевалье. — Так ее, отлично! Рви, раздирай! Вот целое крыло исчезло в пасти; вот одна ножка, так, теперь другая, а вот и голова; что же, пришел черед тушки… Но ты же умираешь от голода, бедняга?

При этой мысли г-н де ла Гравери тяжело вздохнул, поскольку идея о переселении душ вновь возникла в его мозгу, а вместе с ней ему явился образ капитана.

И мысль, что тот, кто в облике человека был так добр к нему, может страдать от голода в другой телесной оболочке, какой бы она ни была, — особенно если это черная собака, возможно разорвавшая свою цепь, чтобы отыскать его, — вызвала у шевалье слезы на глазах.

И никто не взялся бы предсказать, куда могла бы завести шевалье эта мысль, если бы у него было время остановиться на ней.

Но яростные крики, послышавшиеся с нижнего этажа, грубо прервали ход его размышлений.

Шевалье, пребывая в соответствующем расположении духа и сознавая свою вину, без труда узнал голос Марианны.

Он быстро захлопнул окно, подбежал к двери и открыл задвижку.

Это и в самом деле была Марианна: обнаружив пропажу пулярки, она стонала и причитала так, словно весь дом был обращен в пепел.

Шевалье счел, что будет лучше предупредить опасность или даже вызвать огонь на себя.

Если Марианна случайно подошла бы к уличной двери и увидела собаку, грызущую остатки пулярки, ей все стало бы ясно.

Если же, напротив, шевалье отвлек бы ее внимание, пусть даже всего на пять минут, то по темпу, какой взял спаниель, было очевидно, что через пять минут исчез бы и самый последний кусочек птицы.

Осталась бы облизывающаяся от удовольствия собака, ожидающая новую курицу; но собаки не говорят, а если спаниель даже и заговорил бы, он выглядел слишком умным, чтобы поведать Марианне о своих гастрономических отношениях с шевалье де ла Гравери.