Он лежал некоторое время, не понимая, что с ним случилось; он ничего не помнил и не мог догадаться, как получилось, что осенней ночью, уже такой же холодной, как и зимняя ночь, он в одной рубашке лежит на полу около своей кровати.

Он чувствовал себя совершенно закоченевшим; в ушах у него раздавался шум, похожий на отдаленный гул водопада.

Он неуверенно встал на колено, ощупью нашел на расстоянии вытянутой руки свою кровать и, тяжело вздохнув, с беспримерным усилием вскарабкался на пирамиду из матрасов.

Там он нашел свои простыни еще теплыми (это доказывало, что его обморок был недолгим), а свое пуховое одеяло наполовину сползшим вниз.

Он скользнул между простынями, испытав при этом чувство неслыханного наслаждения, с головой натянул на себя пуховое одеяло, свернулся клубочком, чтобы быстрее согреться, и попытался заснуть.

Но, напротив, мало-помалу память стала возвращаться к нему, а по мере того как возвращалась память, сон бежал от него прочь.

Шевалье в малейших подробностях припомнил все, что произошло, начиная с пулярки из Ле-Мана и кончая раскатом грома.

Тогда он прислушался, не нарушат ли тишину ночи завывания собаки.

Все было тихо.

Впрочем, разве в тот миг, когда он почувствовал удар электричества, от которого у него до сих пор немела рука, он не видел, как собака убегала испуганная?

Значит, он избавился от этого животного, упорно преследовавшего его как призрак.

Но не было ли это животное странным образом связано с единственными воспоминаниями, дорогими ему, — со смертью его друга Дюмениля?

Все это было слишком сильным потрясением для шевалье, чья жизнь вот уже восемь или девять лет текла размеренно, похожая на гладкую поверхность озера, а со вчерашнего дня будто превратилась в бурный поток, увлекаемый против его воли к какому-то ужасному водопаду, подобному Рейнскому или Ниагарскому.

В эту минуту послышался удар часов.

Это могла быть половина какого-то часа или же час ночи.

Шевалье мог подняться, зажечь спичку и посмотреть.

Но, испытывая, словно испуганный ребенок, робость, шевалье не осмелился встать, так как ему казалось, что привычный порядок вещей полностью нарушился.

Он ждал.

Через полчаса часы пробили еще раз.

Значит, был час ночи.

Шевалье предстояло еще шесть часов ждать наступления дня.

Он вздрогнул и почувствовал, как от ужаса у него по всему телу выступил пот; было совершенно очевидно, что если ему не удастся заснуть, то до наступления дня он сойдет с ума.

Стиснув зубы и сжав кулаки, шевалье с яростью приказал себе: «Спать!»

К несчастью, известно, что в этом отношении человек не властен над собой; шевалье напрасно говорил себе: «Спать» — сон не шел к нему.

Но вместо сна начался бред измученного ума!

Шевалье впал в некое оцепенение, похожее чем-то на сон; ему стало казаться, что это он, а не Дюмениль лежал на кровати, завернутый в саван; но только произошла ошибка, летаргический сон приняли за смерть, и шевалье собирались похоронить заживо.

Затем пришел могильщик, взял его с кровати (сам он был не в состоянии ни говорить, ни кричать, ни стонать, ни шевелиться, ни сопротивляться), положил его в саване в гроб и, закрыв гроб крышкой, принялся его заколачивать; но один из гвоздей коснулся тела, и шевалье закричал и проснулся.

Когда он проснулся или полагал, что проснулся — ведь шевалье был во власти непрерывной галлюцинации, — ему показалось, что он вдруг перенесся в фантастический мир, населенный животными странных форм, с угрозой смотревшими на него; он хотел убежать, но на каждом шагу, как перед рыцарем в садах Армиды, перед ним возникали новые монстры, драконы, гиппогрифы, химеры, которые слились в единую свору, гнавшуюся за ним; несчастный шевалье спотыкался, падал и вновь поднимался, продолжая свой бег; но вскоре, настигнутый как загнанный олень, он приготовился к смерти, не имея сил бороться с ней, однако боль, которую причинил ему первый же укус, разбудила его, и он снова сказал себе: «Это все неправда, я лежу в своей постели, мне нечего бояться, это какое-то сновидение, кошмар».

И шевалье приподнялся и сел, обхватив голову руками; напрасно уверял он себя, что никогда не будет столь чувствительным, чтобы придавать хоть малейшее значение снам; эти потрясения, состояние подавленности, в которое он впал от бессонницы, начинали расшатывать его рассудок.

Но даже в такой позе он не мог избежать этого ужасного сонного оцепенения, с помощью которого невероятное входило в его жизнь и овладевало всеми его способностями.

Одна его рука безвольно упала вниз и вытянулась вдоль пирамиды из матрасов; но едва она повисла, как ему стало казаться, что ее ласкает нежный и горячий язык собаки; затем мало-помалу этот язык становился все холоднее и холоднее, пока не стал жестким и твердым, как сосулька.

Шевалье открыл глаза или подумал, что он открыл их; в эти минуты его воля настолько не подчинялась ему, что у него не было никакой возможности сказать: «Вот это происходит во сне, а вот это наяву», и он вздрогнул всем телом, увидев спаниеля, сидящего рядом с кроватью, — его черная шелковистая шерсть сверкала в ночной темноте, как будто светясь, и озаряла комнату вокруг животного, так что Дьёдонне мог заметить пристальный взгляд собаки, неподвижно обращенный на него; ее глаза были полны печали и нежной укоризны, они перестали быть глазами собаки и приобрели чисто человеческое выражение.

И это было именно то выражение, с каким Дюмениль, умирая, смотрел ему в глаза.

Шевалье не смог этого выдержать, он соскочил с кровати и, в темноте натыкаясь на мебель, добрался до камина, нашел там заранее приготовленные спички и зажег свечу.

Когда свеча разгорелась, шевалье, с зажмуренными глазами спрыгнувший с постели, наконец осмелился, дрожа при этом от страха, их открыть и оглядеться вокруг.

Комната была совершенно пустой.

Он вернулся к окну, вновь поднял занавеску: улица была так же пустынна, как и комната.

Шевалье упал в кресло, вытер пот, струившийся по лбу, и, чувствуя, что холод вновь овладевает им, поднялся и опять лег в постель, оставив на этот раз гореть свечу.

Несомненно, свет разогнал все призраки, так как шевалье больше не видел ни одного из них, хотя он и пребывал в таком лихорадочном состоянии, что слышал даже, как стучало у него в висках.

Едва занялся новый день, как он позвонил Марианне, чтобы та разожгла ему огонь.

Но Марианна, привыкшая входить в комнату шевалье не раньше половины девятого, не обратила ни малейшего внимания на столь необычный звонок, несомненно подумав, что это проделки какого-то домового, стремящегося помешать ее отдыху.

Шевалье поднялся, открыл дверь и позвал служанку.

Но Марианна осталась так же глуха к голосу хозяина, как и к призыву звонка.

Смирившись, шевалье надел брюки и домашний халат и лично занялся хлопотами по хозяйству.

Он разжег огонь и, удостоверившись, что собака действительно исчезла, снова принялся звонить.

Поскольку уже наступило время Марианны, она вошла, неся все необходимое, чтобы разжечь огонь.

Огонь уже пылал и шевалье грелся около него.

Марианна застыла как вкопанная на пороге двери.

— Мой завтрак! — произнес шевалье.

Марианна попятилась.

Никогда еще прежде шевалье не вставал раньше девяти часов и не садился за стол раньше десяти!

Была только половина девятого, а шевалье уже встал, развел огонь и приказывал подавать завтрак.

Помимо того, шевалье был мертвенно-бледен.

— Ах! Сударь, — сказала она, — но что же здесь произошло, Боже мой?

Шевалье охотно рассказал бы ей обо всем, если бы осмелился, но он не мог.

— Слава Богу! — произнес он, уклоняясь от ответа. — Здесь можно умереть, не дождавшись помощи; я звал, звонил, кричал, но увы! Я не получил никакого ответа, как если бы в доме не было ни души.

— Черт возьми, сударь, такая бедная женщина, как я, которая работает каждый день, выбиваясь из последних сил, не прочь поспать немного ночью.