Это был приказ, адресованный его помощнику, взять в аптечке брига и немедленно доставить ему лауданум, эфир, мятную настойку и нашатырный спирт.
Поскольку Маауни не могла дать гребцам необходимых указаний, шевалье сам вызвался отнести записку на лодку.
Он дал луидор четверым матросам, чтобы они действовали проворнее, и те столкнули лодку, немедленно заскользившую по гладкой поверхности бухты, напоминая тех водных пауков на длинных лапах, что движутся, едва задевая поверхность озер.
Затем он вернулся в хижину.
Врача не было; шевалье осведомился, куда тот ушел, и капитан указал ему на реку.
Шевалье торопился переговорить с доктором наедине.
Он бросился ему вслед и нашел его стоящим по колено в воде и собирающим траву, которую называют речной горец.
— Ах, доктор! — обратился он к нему. — Я вас ищу.
Тот приветствовал шевалье и вновь вернулся к своему занятию с видом человека, сознающего, что от него ждут известий, и понимающего, что он не в силах сказать ничего обнадеживающего.
— Вы знаете капитана Дюмениля? — твердым тоном спросил шевалье.
— Вчера я встретился с ним впервые на борту «Дофина», — ответил доктор.
— На борту «Дофина»! Но что же он делал на борту «Дофина»?
— Он приходил справиться, нет ли у нас известий из Франции, и так упорно добивался встречи с одним из наших пассажиров, что, хотя мы его и предупредили о том, что у нас на корабле желтая лихорадка, ему удалось настоять на своем.
Услышав эти слова, шевалье испытал нечто вроде озарения.
— Желтая лихорадка! — вскричал шевалье. — Так, значит, у Дюмениля желтая лихорадка?
— Боюсь, что это так, — ответил молодой человек.
— Но ведь от желтой лихорадки, — пролепетал, весь дрожа, Дьёдонне, — ведь от нее умирают.
— Если бы вы были матерью, дочерью или сыном капитана, то я бы ответил вам: «Иногда!», но вы мужчина, вы всего лишь его друг, и я вам отвечаю: «Почти всегда!»
Шевалье вскрикнул.
— Но уверены ли вы, — спросил он, — что это желтая лихорадка?
— Я еще хочу надеяться, что это острый приступ гастрита, — отвечал доктор. — Первые симптомы у них одинаковы.
— А от острого гастрита вы бы его спасли?!
— По крайней мере, у меня было бы больше надежды.
— О Боже мой! Боже мой! — разрыдался шевалье.
Молодой врач смотрел на этого человека, который плакал, судорожно всхлипывая и заливаясь потоками слез, как женщина.
— Капитан ваш родственник? — спросил он.
— Он для меня больше чем родственник, — ответил Дьёдонне, — он мой друг.
— Сударь, — молодой человек, тронутый глубиной горя шевалье, протянул ему руку, — с той минуты как вы обратились ко мне, можете быть уверены, что ваш друг не будет оставлен заботой и вниманием. Во Франции французы друг для друга всего лишь соотечественники, за ее пределами — это братья.
— О Боже мой! Боже мой! Зачем он только поехал на этот корабль? Почему не послал меня? Если бы он меня отправил туда, то это я лежал бы сейчас больной, а не он; я умирал бы, а не Дюмениль.
Доктор едва ли не с восхищением смотрел на этого человека, который так просто предлагал свою жизнь Господу в обмен на жизнь того, кого он любил.
— Сударь, — сказал он ему, — повторяю вам, что я еще не окончательно потерял надежду. Это с такой же вероятностью, как и желтая лихорадка, может быть приступ острого гастрита, и если это острый гастрит, то кровопусканиями мы излечим его.
— Но кто этот пассажир, с которым он так хотел поговорить?
— Один из его друзей.
— У Дюмениля не было других друзей, кроме меня; так же как у меня нет другого друга, кроме него, — с грустью произнес шевалье.
— Однако они обнялись и расцеловались, как люди, которые счастливы встретиться вновь, — возразил доктор.
— А как зовут этого человека? — спросил шевалье.
— Барон де Шалье, — сказал доктор.
— Барон де Шалье, барон де Шалье… Я не знаю такого. Ах! Почему он не отправил меня переговорить с этим бароном де Шалье, будь он проклят?!
— Несомненно он собирался лично побеседовать с бароном, — намеренно отвечал доктор, — ибо, по всей видимости, не хотел, чтобы вы знали о предпринятом им шаге; поэтому я прошу вас ни слова ему не говорить о моей несдержанности, принимая во внимание, что в его состоянии малейшая неприятность может оказаться для него роковой.
— Ах, сударь, будьте спокойны, — ответил шевалье, сложив руки, — я не пророню ни слова.
Они вернулись в хижину; шевалье сжал пылающие руки своего друга, беспокоясь лишь о том, в каком состоянии тот пребывает.
— Ну, — спросил он, — как ты себя чувствуешь?
— Плохо. У меня ужасные боли под ложечкой.
— Я сделаю вам кровопускание, — сказал доктор.
Затем, обращаясь к ла Гравери, он произнес:
— Шевалье, распорядитесь отварить эту траву в литре воды.
Шевалье подчинился с безропотностью ребенка и усердием сиделки.
За это время доктор перетянул больному руку и приготовил ланцет.
Вены на руке вздулись.
— Шевалье, — сказал доктор, — пусть за отваром следят женщины, поручите это им, а сами держите тазик.
Шевалье повиновался.
Врач вскрыл вену; но организм капитана был уже настолько подорван болезнью, что кровь не пошла.
Он сделал надрез более глубоким.
На этот раз кровь пошла, но черная и уже испорченная.
Несколько капель брызнули в лицо шевалье.
Почувствовав, как теплая влага растекается у него по лицу, шевалье отшатнулся и лишился чувств.
Капитан, казалось, хотел воспользоваться этим обстоятельством.
— Сударь, — обратился он к молодому врачу, — я смертельно болен и чувствую это. Я вас прошу, скажите господину де Шалье, что я еще раз поручаю ребенка его заботам, о чем я вчера ему говорил, и что я его умоляю, если случай вдруг сведет его с шевалье де ла Гравери, ни слова не говорить ему о ребенке, если только не возникнут какие-либо очень важные основания для того, чтобы он узнал о Терезе; судить об этих основаниях я доверяю господину де Шалье… Вы меня хорошо расслышали и хорошо поняли?
— Да, капитан, — ответил молодой доктор, проникшийся важностью данного ему поручения. — И я сейчас постараюсь слово в слово повторить сказанное вами.
И действительно, он повторил наказ капитана, ничего в нем не изменив: ни его формы, ни малейшей подробности его содержания.
— Отлично! — сказал больной.
Затем, повернувшись к таитянке, он сказал ей:
— Маауни, побрызгай холодной водой в лицо бедного шевалье.
Маауни, которая, сидя на корточках перед огнем и следя за отваром, даже и не заметила, как шевалье упал в обморок, повиновалась распоряжению капитана с готовностью, выдававшей ее интерес к своему ученику по плаванию.
Шевалье пришел в себя как раз в ту минуту, когда доктор остановил больному кровь и затворил ему вену.
Кровопускание временно облегчило страдания капитана; но к двум часам ночи, несмотря на прием опиума и эфира, начались приступы рвоты.
Доктор бросил на шевалье взгляд, говорившей: «Вот то, чего я боялся».
Шевалье все понял и вышел, чтобы выплакаться от души.
Весь следующий день больному было попеременно то лучше, то хуже.
Однако к вечеру его состояние резко и бесповоротно ухудшилось.
Лицо его было багровым; он почти не мог глотать; выделявшиеся рвотные массы сначала были полны желчи, а потом стали черными и к ним примешивались какие-то темные сгустки, похожие на сажу, в которых легко можно было узнать частички испорченной крови. Врач снял повязку с надреза для кровопускания и увидел на этом месте рану с черным ободком.
И поскольку капитан был все еще в полном сознании, доктор отвел шевалье в сторону и предупредил, что его друг находится в безнадежном состоянии и потому нельзя терять время, если тот намеревается отдать какие-либо распоряжения относительно своего завещания.
Сам же молодой врач, по его словам, был вынужден вернуться на корабль всего лишь на несколько часов; на следующий день он снова собирался навестить капитана, а пока оставлял письменные указания по уходу за больным: шевалье должен был придерживаться их, а главное — ему предписывалось поддерживать и поднимать, насколько это возможно, настроение капитана.
