Эта душевная перемена происходила медленно и в то же время явно: она отражалась на лице молодого человека. Он то краснел, то бледнел. Наконец, у него тоже появились и покатились по щекам слезы; он соскользнул с кресла, на котором сидел, и упал на колени перед маркизой.
— Простите меня, сударыня, — произнес он с чувством такой глубокой и нежной почтительности, что в ней нисколько нельзя было усомниться.
— Полноте! Я вижу вашу искренность, — отвечала Эмма, сердечно пожимая ему руку, — я определенно предвижу, что мы сможем стать друзьями, если вы, конечно, согласитесь стать благоразумным.
— Если, призывая меня к благоразумию, вы думаете, что я не буду вас обожать, сударыня, то вы ошибаетесь… Этого не будет никогда! Никогда!
— И почему же я ошибаюсь?
— Да потому что вы за одну минуту захватили такую власть над моей жизнью, что она полностью поглощена вами.
— Довольно, сударь! — воскликнула Эмма. — Разве можно любить без надежды?
— Не мне, сударыня, а вам отвечать на этот вопрос.
Эмма побледнела.
— О! — произнесла она голосом, в котором слышался чуть ли не ужас. — Вот почему вам не следует любить меня или, по крайней мере, любить не так, как бы вы хотели. Вчера вы жаловались, что те, кто близок вашему сердцу, вдали от вас; что ж, я согласна стать вам сестрой, подругой, матерью, но вы должны заглушить в себе всякое чувство ко мне, ибо оно может принести вам лишь боль. Если бы вы знали, сколько страданий доставляет неразделенная любовь! Если бы вы знали, как она гложет сердце, превращает жизнь в такое мучение, что заставляет с нетерпением ждать смертных мук!.. О! Я хочу уберечь вас от этого нестерпимого страдания! И если для вас мне надо сделать то, что я не осмелилась сделать для себя самой, — оголить раны моей души, перебрать в памяти все то, что я претерпела, все то, что я сносила каждый мучительный час в течение этих трех лет… я ошибаюсь, в течение трех столетий! — я это сделаю, во всяком случае, постараюсь сделать. Но не надо любви, не надо любви! Выслушайте меня…
— Нет, только не это, сударыня! — воскликнул Луи де Фонтаньё, живо поднимаясь с колен. — Я предпочитаю ничего не слышать. Что вы можете сказать мне? Что вы любите, что вы обожаете господина д’Эскомана? Мне теперь слишком хорошо известно, сударыня, что вы его любите, и бесполезно это повторять еще раз. Моя любовь, я согласен с вами, сударыня, это безумие; но это безумие, какие бы оно мне ни уготовило печали, возможно, принесет мне иллюзии и надежды — сладкие иллюзии, чарующие надежды, так быстро приносящие разочарование. О! Умоляю вас, сжальтесь, оставьте нетронутыми эти скромные утешения; хватает уже голоса моего сердца, которое запрещает мне надеяться; не надо больше ни пылких слов о вашей любви к господину д’Эскоману, ни строгого голоса вашей совести, если эта любовь все же не существует. Только что я плакал вместе с вами, сударыня; прошу вас, во имя нашего братства слез, не забывайте об этом.
— Я буду помнить об этом, сударь, и при этом вы не найдете у меня жалости к вашей страсти, которую я судила бы строже, не будь я уверена, что она еще не пустила чересчур глубокие корни. Я благодарю вас за те слова, в которых вы выразили свое понимание того, что даже если бы я не любила мужа, то голоса моей совести было бы достаточно, чтобы предостеречь меня от такого шага, который в обществе называют ошибкой, я же сама называю его преступлением. Вы не ошибаетесь: даже если бы я не имела могущественного союзника в моей любви к господину д’Эскоману, я слишком хорошо понимаю, какое обязательство имею перед его именем, чтобы когда-нибудь забыть об этом. Но это совсем не так, и я защищена от страха сделать неправильный шаг безмерной любовью, которую я испытываю к своему мужу.
— Ах, сударыня, смилуйтесь, не вынуждайте меня защищаться.
— Да и чего же мне опасаться, сударь? Неужели того, что вы можете напомнить мне об ошибках господина д’Эскомана и его забвении всяких приличий по отношению ко мне? Но это будет не только невеликодушно, но и недальновидно с вашей стороны; предупреждаю: удар не достигнет цели. Вы думаете, мне неизвестно, чем занимается мой муж? О, вы заблуждаетесь! Однако я никого не прошу просвещать меня в этом, и все окружающие единодушно скрывают от меня его ошибки; тем не менее у любви есть инстинкт, и он больше, чем равнодушие маркиза ко мне, раскрывает все. Но я не слушаю голоса своего инстинкта; все, что он мне говорит, я опровергаю; ведь, в конце концов, виновен ли господин д’Эскоман в обидах, которые он мне причиняет? Разве не повинны в них полученное им воспитание, привычный ему образ жизни, друзья, с которыми он встречается? Ведь все мужья грешат в той или иной степени; его же грехи были больше во сто крат, поскольку я все еще любила его. Меня убивало то, что я не могла его проклясть. А потом я пришла к убеждению, что моя преданность долгу — долгу, который легко исполнять благодаря моей любви, — принесет свои плоды, и Господь не допустит, чтобы я ушла к его престолу, не будучи утешена тем, кто один лишь может утешить меня на этом свете. Он пошлет, как сделал это для слепого Товита, одного из своих ангелов к слепцу, которого он дал мне в мужья, и вернет его любящим и нежным к той, которая думает только о нем… О Боже мой! Боже мой! Ты ведь поддержишь меня в тот день, не так ли? Ибо в тот день я сойду с ума от счастья! Вы скажете: все это мечта; да, быть может, но я грежу об этом все ночи напролет; и моя мечта сбудется, а вот ваша — безрассудна, более чем безрассудна: она преступна. Мою мечту посылает мне Провидение, чтобы утолить мое бедное сердце, иссушенное слезами; ваша же порождена безумием и помутит разум нам обоим. Нет, нет, поверьте, не может быть, чтобы женщина умерла, не услышав от мужа тех слов любви и нежности, какие он обязан говорить только ей одной. Послушайте, сударь, придите в себя; не добавляйте к моей скорби еще большую: не заставляйте меня делить с посторонним мои страдания. Но, — добавила маркиза, пытаясь улыбнуться, — я в самом деле безрассудна, принимая ваши слова всерьез. Дуэль, совершенно невероятная история с талисманом, боязнь ударов шпаги — все это вскружило мою бедную голову, и не пройдет и ночи, как от всей этой любви, которой вы пытаетесь меня напугать, у вас останется, надеюсь, лишь воспоминание о доброжелательном участии, которое я к вам проявила.
В то время как маркиза д’Эскоман говорила, помимо своей воли отдавшись приступу отчаяния, Луи де Фонтаньё слушал ее, спрятав лицо в ладони.
Когда она закончила, он поднял голову и сказал:
— Вы позволите мне, сударыня, представить вам доказательства того, что все будет не так?
— Я слушаю вас.
— Простите, если я еще раз докучаю вам, напоминая о своем чувстве, которое вы не одобряете и отвергаете; но, поверьте мне, любовь моя к вам так серьезна и так искренна, что я желаю — клянусь вам в этом перед Богом, — чтобы осуществилась ваша мечта о возвращении блудного мужа; и в доказательство тому, если бы претворение этой мечты в жизнь зависело от меня, я бы, с разбитым сердцем, угасшей душой, снова сказал: "Пусть он вернется к ней, и пусть она будет счастлива!"
— О! Благодарю, благодарю вас, сударь, — воскликнула Эмма, с нескрываемой признательностью сжимая руку молодого человека. — Боже мой! Неужели после всего, что было, это чудо невозможно? Господин д’Эскоман умен, у него доброе сердце… Если бы кто-нибудь ему указал пропасть, к которой он подходит, если бы кто-нибудь поведал ему о моей любви и моем отчаянии! Уверена, он тотчас отказался бы от своих заблуждений… Но нет, я ошибаюсь, люди предпочитают раздавать лишь ту милостыню, что легко им досталась, а та, что я прошу дать мне из сострадания, будет слишком дорого стоить их эгоизму… Тем не менее, как бы я благословляла имя того, кто вернул бы мне счастье! Будьте же этим человеком, сударь; именно с этой целью Господь понудил нас встретиться и внезапно вызвал в нас взаимную приязнь, суть которой вы неправильно поняли. Вы ведь молоды, и вы почти подружились с господином д’Эскоманом; он будет слушать вас охотнее, чем других: советы стариков слишком напоминают нравоучения; к тому же этим утром вы подарили ему жизнь, и он не сможет оскорбиться вашими словами. Сделайте это, умоляю вас, сударь, сделайте это!
