— Ты одна? — удивленно спросила она. — Привет!

И вошла — уже со свойственной ей уверенностью, высокая, подтянутая, в идеально выглаженном, сияющем белизной халате. В руках она держала историю болезни. «Разве уже восемь вечера, раз Янка пришла на смену? С ума сойти, как быстро день пролетел», — подумала Татьяна, а вслух сказала:

— Привет, а с кем мне быть-то?

— Ну, с адвокатом этим, к примеру, — прищурилась Яна. — Я так надеялась, что ты его не отпустишь! А чего продукты не разобрала?

Она подошла к столу, на котором так и лежали принесенные днем пакеты, и начала выкладывать их, командуя:

— Так, это в холодильник уберешь! А печенье пусть здесь полежит. Я тебя подержу недельку — для профилактики. Витаминчики тебе поколем, аминокапронку еще покапаем. И, кстати, я вот не поняла, это что за самодеятельность?

Она раскрыла историю, подошла к Тане и села на кровать. Ткнула пальцем в небольшой желтый бланк, заполненный аккуратным почерком. Татьяна приподнялась, глянула — и почувствовала, как по сине побежал противный холодок. Бумажка оказалась бланком направления на электроэнцефалограмму, подписанным Новицким. В графе «диагноз» стояло: «Эпилепсия? Рекуррентная шизофрения?» И эти слова — написанные чужой равнодушной рукой, и оттого будто проникшие в реальность из Таниных кошмаров — напугали ее вдвойне. Потому что теперь ей предстояло не только уничтожить их, доказав, что этих болезней у нее нет, но и объясниться перед лучшей подругой. От которой она всю жизнь скрывала свою худшую сторону.

— Тань, ты чего молчишь? — требовательно спросила Яна. — Тебе что-то об этом известно? Я твой лечащий врач, и консультацию психиатра не назначала. С чего вдруг Новицкий решил проявить инициативу?

— Это не он, Инесса наша, я даже поругалась с ней из-за этого… — вяло сказала Таня. Ей вдруг стало всё равно, какие слова выбрать, чтобы рассказать подруге о Пандоре, и что она в итоге будет думать о ней. За этот день так много всего произошло — она крепко поссорилась с матерью, выгнала мужа, потеряла мальчишку… «Если и Янка отвернется от меня, эта потеря станет лишь очередным, вполне закономерным последствием моего отношения к собственной жизни, моего вранья, страусиного желания не видеть очевидного. Станет моей расплатой», — осознала она.

— Инесса к тебе психиатра вызвала? — ахнула Яна. — Но почему?

— Янка, ты только не злись, — попросила Таня. И, глубоко вздохнув, призналась: — мне давно нужно было поделиться с тобой. Но я боялась. Боялась не только тебе — вообще кому-либо сказать, чтобы не сочли сумасшедшей. Ну, просто это так похоже… Приступы эти… Они с детства у меня…

Чем больше она говорила, тем стремительнее становился поток слов. Почти захлебываясь им, Таня рассказывала о Пандоре — сбивчиво, сумбурно, давясь воспоминаниями, встававшими поперек горла, или срываясь на слезы. Ей хотелось передать весь свой ужас, она думала, что только тогда Янка поймет и не осудит. А та слушала молча, и только в глазах отражалось невысказанное — удивление, недоверие, а потом понимание, жалость. Не было лишь того, чего так боялась Таня — страха и отторжения.

— Танюшка, как ты жила-то с этим?… — с сочувственной горечью спросила она. — Ведь такое выдержать… Но, слушай, я не думаю, что это психиатрия. Тут другое что-то.

— Знаю, что другое! — с жаром откликнулась Таня. — Я ведь обследовалась, и в институте препода по психиатрии вопросами измучила…

Теперь, когда она выговорилась, вылила из себя то страшное, которое копила годами — и не увидела в реакции подруги ни ожидаемого ей отвержения, ни презрения, ни опасливой брезгливости и желания держаться подальше — ей стало ощутимо легче. Так легко, будто теперь ее ноша была поделена на двоих, и оттого стала вполне посильной.

— О, помню, как ты Станиславыча доставала! — улыбнулась Яна. — Мне вообще из-за этого казалось, что ты в итоге психиатром станешь. А ты, оказывается, из за Пандоры психиатрией интересовалась… Но Тань, так же нельзя. Может быть, эти приступы оттого и не прекращаются, что ты держишь всё в себе!

— Янка, а что бы со мной стало, если бы я начала о них рассказывать? Да мать бы первая меня в психушку упекла, еще в детстве! Ей только дай повод… И у меня бы вся жизнь была переломана! Влепили бы мне какой-нибудь психиатрический диагноз, и что дальше? Медицина была бы для меня закрыта, а ты помнишь же, я еще подростком мечтала стать врачом. Может быть, я даже в школе не смогла бы учиться…

— Я понимаю, Тань! — Янка погладила ее по плечу, успокаивая. — У нас же люди дремучие, быстро в психи записывают, если что-то подобное слышат. Я бы, наверное, на твоем месте тоже скрывала такое, если бы никто не замечал… Да что там! Я и скрывала… У меня же было нечто подобное, только проявлялось не так остро.

Таня уставилась на нее, будто видела впервые:

— У тебя? — почему-то поверить в это было почти невозможно.

— Ну, конечно, без таких сильных переживаний, чтобы до обморока, но было. Очень странная штука, и тоже повторяющаяся раз за разом.

Когда я видела нож, обычный нож — столовый, кухонный, или даже скальпель — у меня возникало ощущение, что кончики моих пальцев изрезаны. Что там раны, они болят — знаешь ведь эту боль от порезов, жутко неприятную, острую до чесотки и онемения, ведь место очень чувствительное… Она еще чем-то похожа на чувство холода, обморожения. А еще мне казалось, что я будто бы вижу вот эти раны на подушечках пальцев — как они кровоточат, и всё это мясо внутри… Бр-р…

Яна поёжилась, умолкла на миг, словно нырнув в переживания — и продолжила:

— Так что у меня осязательные галлюцинации были, если можно так выразиться… Вообще вся эта терминология, — Янка поморщила нос, — обычных людей пугает и отталкивает, потому что связана с чем-то тёмным, опасным. Якобы, у нормальных людей не может быть галлюцинаций — только у алкашей или психически больных.

— Это не так, — покачала головой Татьяна.

— А ты никогда не задавалась вопросом, почему даже психиатры признают, что не могут определить их причину? Если не брать в расчет случаи, когда имеет место опухоль мозга, Альцгеймер и прочие диагнозы, при которых нарушения в мозге выявляются на физическом уровне. Я вот так тебе скажу: всё, что нам кажется — а твои приступы ведь из этой серии — может быть сигналом бессознательного. Как сны.

— Ну, нам говорили об этом в институте… — в голосе Татьяны звучал неприкрытый скепсис. — Только мы же психологи. А с бессознательным работают психоаналитики — а я им, если честно, не слишком доверяю… Мы немного разбирали учение Фрейда, основоположника психоанализа. Оно воспринимается так, будто бы все в нашей жизни завязано на либидо, на сексе. Но Янка, согласись, это какой-то однобокий подход. Как говорится, иногда банан — это просто банан, а не фаллический символ.

— А я после развода ходила к психоаналитику, — призналась Яна. — И он помог мне понять, что во мне сидит и не дает нормально вести себя в семье.

Глеба я, конечно, после этого не вернула — но не потому, что не могла. Думаю, мы еще десять раз сбегались бы и разбегались. Но мне это перестало быть нужным. Оказалось, что в нем я видела своего отца, и вела себя с ним так, чтобы компенсировать детские переживания. Все доказывала ему, что я молодец и меня стоит любить, ценить и не бросать… Вот только он не мог ко мне по-другому относиться в силу своего характера, а не потому, что я плохая. Как и мой отец — он тоже не мог по-другому, а я не понимала, винила себя в том, что недостаточно хороша…

— А знаешь, я что-то такое предполагала, — призналась Татьяна. — И мне всегда казалось, что ты модель родительской семьи пытаешься перенести в ваши с Глебом отношения. Но твой отец ведь в итоге ушел от мамы, хотя все говорили: «Она такая хозяйственная, умница-красавица, и всю семью на себе тащит… Ну что еще этим мужикам надо?»

— Вот-вот! — подтвердила Яна. — Сейчас и обо мне с Глебом мне так говорят.

— Ты по-другому не могла, потому что у тебя, как и у большинства людей, была только одна модель семейного поведения — та, по которой жила семья твоих родителей. И ты ее неосознанно скопировала в своей семье. Ты не виновата.