«Да, Волегов имеет вес, и в Министерстве это знают», — удовлетворенно хмыкнул Сергей и вывернул руль, объезжая еле ползущую «копейку». Так же он управлял и своей жизнью — уверенно, властно, не допуская просчетов и легко обгоняя тех, кто шел в том же потоке, но был слабее, медлительнее, неповоротливее его. А ведь каких-то двадцать лет назад он лишь мечтал о том, что переедет в столицу из родного поселка, который можно было пройти от края до края за сорок минут беззаботной прогулки. Если, конечно, не вляпаешься в коровью лепёху, и не свалишься в скользкую глинистую грязь, которой вместо асфальта было устлано большинство улиц.
Никто не знал тогда, что Серёга Волегов будет работать в самом сердце Москвы, и почти ежедневно проезжать через её, такую древнюю, юность. Смотреть на улицы, мощенные брусчаткой, креститься на золотые луковицы храмовых куполов, робеть перед строгой красотой старинных зданий из красного кирпича, не упокоившийся дух которых следил за ним сквозь высокие окна. А ведь это были его любимые места, очаровавшие его еще в ту пору, когда Сергей впервые приехал в Москву… Память мгновенно отозвалась, наложив пожелтевший слайд на панораму зимней улицы, и Волегов увидел лето последнего года 80-х — пыльную жару под странно темным, низким небом — полем боя, на которое сползались войска налитых злостью туч, готовящихся к грозе, как к войне.
Он вышел из поезда воскресным вечером, так уж получилось с билетами. Сергей купил на вокзале карту, добрался до Китай-города на метро и пошел в политехнический музей — давно о нем слышал, да и деваться больше было некуда. Ведь подать документы в приемную комиссию Московского института инженеров транспорта, и получить место в общаге на время экзаменов можно было только завтра. Глядя на нарядных, уверенных в себе москвичей — а в их число он записывал всех, кто шел по улицам быстро, но спокойно, без интереса и ошалелости, не озираясь по сторонам, как впервые попавший в Город средневековый крестьянин — Волегов отчаянно стеснялся своей синей рубашки из дешевого хлопка, лоснящихся на швах брюк, и особенно старых кед. Он бы дорого дал тогда за то, чтобы показать москвичам, что он свой, равный. Хотел быть таким же, как они, сблизиться… но и скрыть кое-что хотел: мысли хищника, которого привела к ним не любовь, но жадность. Он будто повторял втайне путь Наполеона, желая обобрать этот город, подмять его — но понимал, насколько высок и остр пик его амбиций, и в глубине души боялся сам себя. Это болезненное ощущение, в котором кажущаяся недостижимость мечты срослась с маниакальной уверенностью в собственном могуществе, походило на лихорадку. И раскалывало его надвое: он был и бедняком в старых кедах, втайне сошедшим с ума — и уверенным в себе богачом, владевшим самым главным: неисчерпаемой силой духа, острым умом и почти нечеловеческим чутьем. Он точно знал, что покорит Москву, и покорит навсегда. Но она в это не верила, и могла в любой момент посмеяться над ним — брезгливо и с удивлением, как смеялась бы высокородная принцесса над вонючим, задравшим грязный нос, свинопасом.
Впрочем, он уже догадывался тогда, что даже самая несмелая мечта когда-нибудь становится реальностью, если живет между огнем упрямства и холодом целеустремленности в душе человека, которому некуда отступать.
Так вот, он шел в знаменитый Политех, в цитадель ожившей истории науки и техники, а город провожал его взглядом. Волегов удивлялся ширине улиц, замысловатой архитектуре фасадов, непривычной для провинциала чистоте и особой, почти мистической энергетике столицы. Чем больше проникала внутрь него московская свобода и бесшабашность, тем сильнее он чувствовал требовательность и равнодушную отчужденность этого города. И все жарче становилось его желание обжиться здесь, подняться, занять высокий пост, кабинет и квартиру в одном из этих старинных зданий — и чтобы Кремль из окна, не меньше.
Ну а пока он был здесь пришлым, голодранцем, умещавшим все свое имущество на левом плеч, в тощей сумке. В ней он привез в столицу свой стыд и гордость. В этой самодельной торбе из дерматина, продранный угол которой был заклеен синей изолентой, лежала штопаная пара белья, спортивный костюм, ставший заметно коротким еще два года назад, вафельное полотенце с завернутыми в него мыльницей, помазком и бритвой, коробочка с тальком и пакет с хлопчатобумажными подмышниками — тогда он не мог позволить себе дезодорант, поэтому пользовался лишь ими. А на дне сумки, обернутый в полиэтилен, лежал красный диплом и почетная грамота ЦК ВЛКСМ, выданная школьному комсоргу Сергею Волегову за добросовестный труд… а еще за то, о чем сейчас, двадцать лет спустя, вспоминать не хотелось.
Досадливо поморщившись, Сергей вынырнул из прошлого, в новую Москву, давно покорившуюся ему и уже слегка надоевшую — так надоедает любовница, не сумевшая превратиться в близкого человека. Пошире открыл окно — кондиционер барахлил, поэтому в салоне было душно и жарко, и Волегов чувствовал струйки пота, выступившего на теле и катящегося по желобку позвоночника. Вытащил из подлокотника пачку салфеток, извлек одну. Промокнул лоб, шею. И свернул на Москворецкую набережную.
На перекрестке был небольшой затор: серая «Волга» и вызывающе-красный «Лексус» слились нос-в-нос, а перед ними, закинув корму на соседнюю полосу, осел на лопнувшее переднее колесо желтый пассажирский автобус. Волегов сбросил скорость, объезжая неудачливую троицу по широкой дуге. И увидел за автобусом низенького инспектора ДПС с планшетом в руках. Рядом стояли двое мужчин и высокая, до неестественности худая женщина лет пятидесяти. Ее темная норковая шубка была расстегнута, светлые волнистые волосы посеребрила дождевая пыль, холеное лицо исказила маска страдания. Тонкие ноги в легких и светлых, не по погоде, туфлях были широко расставлены, острый подбородок упрямо вздернут, брови мученически сведены. Подол бежевого винтажного платья из полупрозрачной ткани прилип к коленям. В плетеном колье, лежащем на ключицах блестящей паутиной, ярко вздрагивали белые бриллианты — в такт крику своей хозяйки.
Судя по всему, это была владелица «Лексуса». И она орала на мужиков так, что даже проезжавший мимо Волегов расслышал ее слова: «…за свой счет ремонтировать не буду, и советую вам забыть, что у меня вообще счет есть, не ваше это собачье дело!» Голос был глубоким, зычным, более подходящим к образу базарной торговки, нежели к романтическому имиджу декадентствующей музы. И этот контраст внешнего и внутреннего напомнил Сергею его мать. Та тоже хотела казаться измученной и утонченной, носить меха и драгоценности… Может, и кажется, и носит теперь. Но во времена его детства она лишь вырезала из журналов фотографии таких вот атмосферных дамочек, да скандалила с отцом — тем же трубным, визгливым голосом. Ругалась всегда из-за денег, называла мужа сшибалой, мостырником и паупером голозадым. Он огрызался: «Знала, что за учителя шла, а не за генсека!» Иногда Сергей думал, что, может быть, именно из-за этих скандалов отец распробовал «беленькую» и начал все чаще проводить с ней вечера, а потом и встречать утро.
Мать много требовала от него, требовала не по рангу — а сама работать не желала, ссылаясь на двух часто болеющих детей. Лишь числилась библиотекарем, чтобы не попасть под статью о тунеядстве. А на работу ходила ее мама, по шесть дней в неделю чихала там от бумажной пыли, только и успевая менять носовые платки — белые флаги проигранной войны с аллергией. Каждый месяц она приносила зарплату своей любимой, но кажущейся такой несчастной, дочери. И та брала, всю, до копейки — нигде не ёкало.
А вот Сергей со старшим братом Дениской работали с самого детства. То горбатились на соседском огороде, то скотину пасли, а, став постарше, вычищали совхозные коровники. «Да, трудиться я всегда умел, в этом не откажешь», — подумал Волегов, съезжая на Чурскую эстакаду по Автозаводскому мосту. Он был все ближе к третьему транспортному кольцу, недалеко от которого стоял элитный коттеджный поселок, где ждал его дом и жена.
