— Да Господи Боже мой, я ничего не планировала! — едва не заплакала она. Ее начало трясти — то ли от холода, проникающего в кабинет через приоткрытую форточку, то ли от того, что в каждом вопросе следователя — равнодушного, как ледяная глыба — чудился подвох. И эти вопросы, так похожие друг на друга, выматывали — а он будто ждал, что она начнет путаться в показаниях, совершит ошибку. Будто цель была не разобраться, а посадить, во что бы то ни стало.

— Послушайте, я вас прошу, вызовите Фирзину! — взмолилась Татьяна. — Устройте нам очную ставку, что ли! Вы сразу поймете, что она меня оговорила — только вот зачем, ума не приложу! Я ведь её семье помогала, покупала вещи Павлику, занималась с ним!

— И привязались настолько, что решили — с вами ему будет лучше? — хмыкнул следователь. Таня замолчала, соображая, не наговорила ли лишнего. Поджимала губы, останавливая готовые сорваться с них слова. И вдруг поняла, что дико устала: доказывать, бояться, подбирать правильные выражения… Так устала, что уже нет ни слёз, ни злости.

— Знаете, я больше ничего вам не скажу, — решительно заявила она. — Мне нужен адвокат, и мой муж скоро его привезет. Без него, я чувствую, на меня всех собак повесят.

— То есть сотрудничать со следствием вы не хотите?

— Если бы следствие было объективным, вы бы отпустили меня еще вчера! — в сердцах сказала она. Хотела добавить, что это так называемое следствие даже не озадачилось поиском свидетелей, а ведь адреса и телефоны Яны и Купченко она назвала, когда ее допрашивали после задержания. Но железная дверь кабинета открылась, и возникший на пороге полицейский сказал:

— Андрей Викторович, там вас зовут.

Следователь вышел, а полицейский скользнул в кабинет, запер дверь, и встал, глядя поверх Тани — будто её тут не было. Будто не человек она, а вещь, запертая в железном ящике. Которую возьмет, кто захочет, и переложит, куда вздумается.

Слезы вновь закипели внутри, и Татьяна бессильно отвернулась к окну.

В коридоре послышался топот и гул голосов: бабий тенорок следователя и низкий, раскатисто рычащий, неуловимо знакомый… В дверь забарабанили, и стоящий возле нее полицейский торопливо отомкнул замок.

Залесский влетел в кабинет, впился в Таню глазами, ощупал встревоженным взглядом каждую черточку ее осунувшегося лица, опущенные в безысходности плечи, бледные кисти замерзших, испуганно сжатых рук. Резко повернулся к полицейским.

— Я имею право говорить с моей клиенткой без свидетелей.

— У вас двадцать минут, — бросил следователь. На его недовольном лице проступили красные пятна.

— А вы за эти двадцать минут подготовьте все бумаги, — ледяной тон Залесского выражал крайнюю степень бешенства. — Я вам обещаю, что буду изучать их очень внимательно. И за каждое процессуальное нарушение вашим сотрудникам придется ответить.

Тяжело заскрипев, железная дверь лязгнула замком.

— Танюш, ты как? — мгновенно оказавшись возле, он присел на корточки и принялся растирать ее руки. Она смотрела сверху в его лицо, чувствуя, как по щекам текут слезы.

— Тебе холодно? — заботливо спросил Залесский. — Закрыть форточку?

— Юра, откуда ты? Как узнал? — всхлипнув, спросила она.

— Яна позвонила. Прости, что раньше не смог, уезжал… дурак… Послушай, не плачь. Я вытащу тебя. Они еще не успели возбудить дело, доказательства собирали, но их нет — четверо свидетелей на твоей стороне, против тебя никого. И задерживали тебя с нарушениями, и Фирзина была под шофе, а ей ребенка отдали, не имели права…

— Где он? — встревоженно спросила Татьяна.

— Он с Тамарой, — Залесский отвел глаза — еще по дороге сюда он решил не рассказывать всю правду о мальчике и Марине, ведь Тане и без того хватило переживаний. — Скажи, ты что-нибудь подписывала? Какие-нибудь документы?

— Нет, — Таня быстро смахнула слёзы. — Они мне давали какой-то протокол, но в нем было сказано, что я сопротивлялась… а я… а у меня просто…

И она разрыдалась, не выдержав — было страшно рассказать о Пандоре, потому что это могло напугать его, заставить отвернуться. Залесский привстал, обнял ее, крепко прижал к себе — и она уткнулась в его грудь, в пропахшее рыбой тепло колючего свитера, и только сейчас осознала, что на нем та же старая рыбацкая одежда, которая была в день их первой встречи. Значит, он приехал откуда-то, и сразу понёсся к ней, чтобы защитить, раскидать здесь всех, спасти ее из этой дичайшей ситуации… Значит, она нужна ему. И от этой мысли слёзы высохли, а внутри разлилось тепло — будто солнце прорвалось сквозь тучи. Татьяна подняла голову и встретилась взглядом с Залесским.

— Мне нужно тебя спросить, — в его янтарных глазах была решимость. — Ты не передумала разводиться?

— Нет, — удивленно ответила она. — С чего ты взял?

— Подумал так, когда увидел вас с мужем, — он пожал плечами и отвернулся, будто стеснялся чего-то.

— Теперь уже скоро, — смущенно улыбнулась Таня. Залесский снова посмотрел на неё, и она увидела в его взгляде ту же решимость.

— Ты будешь со мной потом? — вопрос прозвучал почти как требование. Но в янтарных глазах ожила мольба, губы сжались, будто он готовился получить отказ — и заранее знал, как это больно.

— Если я нужна тебе — буду, — просто ответила Татьяна.

И он прижал ее к себе с новой силой. Вздохнул глубоко, будто сбросив лежавшую на душе тяжесть. Зарылся рукой в ее волосы, перебирая шелковистые пряди. И от этой ласки она ощутила странное: будто тело становится лёгким-лёгким, парит, наливаясь звенящей радостью — а всё от того, что он рядом. А потом его губы коснулись ее лба, щеки, и приникли к ее губам, и не осталось больше ничего — лишь этот жар, трепещущий между ними.

И не было сил на одно — разомкнуть объятия.

— Я потребую, чтобы тебя освободили прямо сейчас, — пообещал он, глядя на Таню. — Потерпи еще немного. Ну, может, час-полтора, пока они оформят документы. И не плачь, хорошо? Не о чем больше плакать.

…Едва Таня шагнула в коридор дежурной части, Янка — красная, взволнованная, в расстегнутой куртке — бросилась к ней с победным криком, будто индеец-команч:

— Таньча! Отпустили! А я говорила — всех к ногтю прижмем, развели тут!… — приобняв подругу, она погрозила кулаком непонятно кому, и снова бросилась обниматься.

— Дартаньяна, мне-то оставь! — шутливо отодвинул ее Купченко и прижал к себе Таню. Шепнул на ухо: «Юрка — мужик, бросил своих селёдок, приехал. Я бы сам в такого влюбился».

— Вещи заберите, — сказал молоденький полицейский, кладя на стоявший в коридоре стол Танину куртку, в оттопыренный рукав которого была засунута шапка и шарф. Сверху положил ремень и шнурки от ее ботинок. — И распишитесь вот здесь.

Двинув плечом, Залесский встал между ним и Таней, взял протянутый лист бумаги, пробежался глазами по строчкам. И кивнул: подписывай смело.

Поставив росчерк, она огляделась. Возле стены стоял ряд дерматиновых кресел, в которых сидели потерпевшие: печальная бабулька в зеленом пальто, и мужчина средних лет, прижимавший к носу окровавленный платок. Она присела с краю и наклонилась, пытаясь зашнуровывать ботинки.

Висевший на стене дежурки телевизор был включен — передавали местные новости. Стараясь попасть шнурком в черный люверс, Таня поневоле прислушалась к голосу тележурналиста.

…— Как говорится, нет худа без добра, и теперь жители барака по Еловой, сорок, получат, наконец, давно обещанные квартиры. Но нашим властям стоит задуматься, не велика ли цена — две оборвавшиеся жизни, унесенные этим пожаром.

Таня медленно подняла голову и уставилась на экран. Лохматый мужчина, завернувшийся в драное ватное одеяло, возбужденно тараторил:

— Дык хорошо, выскочить успели, покамест газовый баллон не взорвался, а то бы к звездам сейчас!…

За его спиной, в ночной темноте, багровел огромный костер, сквозь пламя которого чернел скелет полыхающего барака. Две красных пожарных машины, коренастые фигурки, разворачивающие шланги, карета скорой помощи… Кадры сменялись, а Таня всё еще слышала: «барак по Еловой, сорок», «две оборвавшиеся жизни»…