Помаячив на поле, Трубецкой вовсе вышел из боя и отвёл назад чуть не всё своё войско.

Но нашлись среди казаков те, кто не захотел отступать с позором. Засев на валу с двумя пушками и приняв к себе охочих стрельцов, смельчаки огнём преградили путь венграм. У Граевского явилась нужда в срочном подкреплении.

Между тем Пожарскому выпал тяжкий жребий. Ополченцы не выдержали мощного натиска железных хоругвей и стали в сумятице отходить вспять, чтобы переправиться через Крымский брод, к своему стану. С пехотой гусары даже не схватывались — давили конями. Вопль стоял несусветный, жаркое конское дыхание жгло бегущим затылки. Ещё не наступил полдень, а поляки уже могли быть уверены в полной победе.

С дворянской конницей князь встал у переправы насмерть. Держа раненую руку на перевязи, он, как простой ратник, бросался в схватку. В нём было отчаяние человека, теряющего последнюю надежду.

Жертвенное упорство ополченцев грозило Ходкевичу затяжкой главного дела — доставить продовольствие в Кремль. Гетмана вовсе не занимали русские безумцы, заслонившие собой переправу. Ему безразлична была агония ополчения, с которым, как казалось, счёты уже сведены. Чтобы сберечь силы гусар, он остановил бой, тем самым позволив Пожарскому покинуть Замоскворечье и отступить восвояси. Не вкладывая сабель в ножны, опасливо оглядываясь, пересекали реку последние русские воины, которые прикрывали отход. Поляки пугнули их мушкетным залпом. Гетмана могло бы позабавить это зрелище, но он был озабочен известием от Граевского: полковник требовал помощи.

Получив подкрепление, сноровистый Граевский махом взял Серпуховские ворота и стал пробиваться в глубь Деревянного города по Большой Ордынке. Впереди его пехотинцев скакали черкасы Зборовского, сметая всё живое на пути. Пан Александр Зборовский гораздо полютовал в прежние годы, когда ещё служил Тушинскому вору. Это он сровнял с землёй тихую Старицу и побил множество люда под Тверью в схватке со Скопиным-Шуйским. Теперь его густо обагрённая кровью сабля обрушивалась на головы заступников Москвы.

Но путь черкасам преградил крепкий тын Климентовского острожка. Засевшие в нём казаки встретили неприятеля огнём затинных пищалей. Граевский и Зборовский стали огибать острожек, делая вид, что готовятся к приступу. Расчёт оправдался, они целиком отвлекли казаков на себя. С тыла на защитников острожка обрушились гайдуки Невяровского, что до поры до времени таились в другом, Егорьевском острожке близ Замоскворецкого моста, куда пробрались ночью. Завязалась рукопашная.

Застигнутым врасплох казакам трудно было удержать укрепления. От Трубецкого поддержки не ждали — он уже удалился в таборы. Надеялись только на своё везение. Однако слишком неравны оказались силы. И казаки покинули острожек.

Ликующие поляки водрузили свои знамёна на звоннице собора Святого Климента, а казацкая вольница, выбитая за тын, затаилась во рвах и канавах, залегла в крапивных зарослях и бурьяне, схоронилась за развалинами печей на пепелище. Ещё не оставила надежда упрямую вольницу. Как мыши, загнанные в норы, отсиживались в ненадёжных укрытиях казаки, переводили дух.

Путь гетману был открыт. Но сперва к Серпуховским воротам медленно двинулся громадный обоз с продовольствием. Более четырёхсот тяжело груженных повозок тянулось из гетманского лагеря на Большую Ордынку. По бокам дороги шествовала усиленная охрана.

На стены Кремля и Китай-города, что выходили на реку, поднялся весь осаждённый гарнизон, ожидая скорого появления спасителя гетмана. Кое-где зубцы на стенах были разбиты ядрами, а тесовая кровля порушена, но поляки уже пренебрегали укрытиями, толпились на открытых местах. На многих белели повязки, иные передвигались с трудом. Позавчерашняя сеча стоила больших жертв. Гарнизон обессилел до того, что не дерзнул выйти из ворот. Вторая вылазка могла бы завершиться полным истреблением. Ветер сердито трепал синие потёртые плащи осадного рыцарства, которое голодными глазами всматривалось за реку.

Солнце ещё высоко стояло над землёю. Пластались по голубизне перистые облака. Гетманский обоз уже достиг середины Большой Ордынки. Его голова упёрлась в перегородивший улицы тын Климентовского острожка, и жолнерам пришлось настежь распахнуть ворота, чтобы пропустить повозки сквозь острожек. Тут и обрушились на врага переведшие дух казаки. Зазвенело острое железо. Испуганные внезапными громовыми криками и пальбой лошади стали рваться из постромок, опрокидывали телеги. Сыпались под ноги ошалевшим жолнерам кули и бочонки, короба и корзины. Мучная пыль мешалась с пороховым дымом.

Смело вступили в схватку удальцы Невяровского, но подбегали и подбегали новые казаки, неистово лезли напролом. Смяты были невяровцы, гибли под саблями испытанные венгры Граевского, которым негде было развернуться и сражаться в правильном строю. Теснили казаки и черкасскую конницу Зборовского, заметавшуюся меж опрокинутых телег. Некоторые из казаков бросились в бой на конях, по бокам которых были приделаны торчком острые косы, что пропарывали в тесноте скакунов противника.

Сумятица была страшная. Не замечая своих и чужих потерь, казаки ворвались в острожек. И тут никто никому не захотел уступать.

Кучка гайдуков засела в соборе, паля из мушкетов. Туда устремилась целая станица. Вперёд вынесся юный Мишка Константинов в измазанной дёгтем рубахе и со знаменем в руках. Мишке хотелось подвига и похвалы товарищей. Две горячих пули угодили ему в бок повыше поясницы. Смельчак упал, и знамя его накрыло. К счастью, невдалеке от Мишки оказался его брат Иван, он вынес раненого из сечи.

Во всех уцелевших церквях в Замоскворечье и в Заяузье ударили колокола. На помощь казакам к острожку набегали москвичи. Трупами была устлана дорога у острожных ворот, много народу полегло обочь дороги.

Путь в Кремль польскому обозу напрочь был закупорен мёртвыми телами.

Только благодаря неимоверным усилиям драгун попытки казаков захватить обоз не увенчались успехом. Да и сами казаки положили много сил на взятие острожка. И затворившись там, а частью засев у дороги в крапивах, чтобы вмиг подняться при сполохе, они наладились на отдых. Близок был вечер, и возобновления сечи не предвиделось.

Недвижно стоял на Большой Ордынке застрявший обоз. Проскакав вдоль него чуть ли не до казацкой заграды, Ходкевич уверился, что обходной дороги нет, а его войско валится с ног от усталости. Многие с утра не знали передышки, пехота же почти вся была выведена из строя. Гетман повелел ротам ставить шатры и развести костры вблизи Большой Ордынки. Он не сомневался, что московиты изрядно выдохлись и ныне его не потревожат: для них день выдался тяжелее, чем для поляков.

Багровый, словно налитый кровью, шар солнца нависал уже над самым окоёмом. Замолкли колокола. Задремали за тыном отвоёванного острожка и в крапивах усталые казаки. Невдалеке от обоза пахолики разводили костры. Потянуло запашистым дымком от польских стоянок. На Москве-реке, у злосчастного Крымского брода, черпали котлами воду для похлёбок с одного берега поляки, а с другого — ополченцы Пожарского. Всё замирало кругом. Усталость была сильнее вражды.

Подавлен и растерян был князь, зная, что едва ли добьётся успеха в решающей сшибке с Ходкевичем завтра. Ничем не порадовали его ныне помощники, оплошавшие перед Калужскими воротами в Замоскворечье: гетман гнал ополченскую конницу, как стадо. Теперь благополучному исходу дела могли поспособствовать только казаки Трубецкого, но тогда они все должны быть под началом одного ополченского воеводы.

Как того достичь, Пожарский не ведал.

Ожидая полковых воевод на совет, он напрасно ломал голову. Ныне за день довелось наслушаться всего: и молитв, и утешений, и проклятий. В шатрах, где лежали раненые, в голос поносили его за неудачу в утренней сече и отступление. Всему он внимал без гнева и возражений, не позволяя себе расслабиться.

Нутро жгло, будто там был разведён огонь. Дмитрий Михайлович черпнул ковшиком квасу. Но выпить не успел, поставил ковшик на лавку, увидев входящего в избу Минина.