Но его расчёты не сбылись. Конница, стоявшая в покорённом русском городе, не захотела повиноваться королю, узнав, что он не готов ей выплатить жалованье. Дело принимало зловещий оборот. Король напрасно терял драгоценное время. Никто не хотел его выручить. Смоленский воевода Якоб Потоцкий лежал в лихорадке и не мог укротить подчинённых ему буянов. Сигизмунду самому пришлось обратиться с увещательной речью к рыцарству, но его слова не имели успеха. Рыцарство только усмехалось. И даже Владиславу стало досадно за своего отца. Больше король не стал унижаться. Вся свита была в полной растерянности.

Мрачнее ненастной ночи вставлял ногу в серебряное стремя удручённый король, всё же отважившись следовать дальше. Но при выезде из Смоленска перед Сигизмундом внезапно сорвалась с крючьев грузная висячая решётка в арке Княжьих ворот и загородила путь. Кнехты пытались убрать её, но не смогли, она застряла намертво. Король вынужден был выехать через другие ворота. Случай с решёткой смахивал уже на сатанинские козни. Дурное предзнаменование сулило новые несчастья. Всё же на краткое время печаль сменилась радостью. В Вязьме королевский обоз нагнала одумавшаяся смоленская конница. Более тысячи отборных воинов присоединилось к Сигизмунду. Давая передышку всему войску, король решил дождаться вестей от Ходкевича. Но гетман явился сам.

Он был настолько огорчён поражением и безутешен, что Сигизмунду пришлось успокаивать его. В жарко натопленной и выскобленной до блеска избе, где рядом с опустошённой божницей висело католическое распятие, они проговорили несколько часов кряду. Ходкевич согласился помочь королю, но в разговоре всё возвращался и возвращался к незадавшимся схваткам под Москвой. Ему мнилось, что он упустил удачу из-за промаха Струся, не дерзнувшего на вторую вылазку. Возбуждение переполняло честолюбивого гетмана, который готов был отдать свою булаву и белоснежный бунчук за победу над московитами, и во время беседы с королём у него тряслась голова.

За мутными слюдяными окошками догорала холодная жидкая заря. Пахло угарным дымом. Худо было чужакам на Руси. Неясная тоска сдавливала сердце, от которой хотелось зарыдать навзрыд или взбеситься. Испытав такую тоску, обычно и наделяли ею иноземцы русскую натуру, оправдывая любое своё лукавство и свои злодейства.

Необжитой, дикой и убогой представала Московия перед мысленным взором задумавшегося Сигизмунда. Королю не приходило в голову, что он сам был повинен во многих несчастьях чуждой ему земли.

Думая о том, как он будет вычищать Московию от невежества и схизматиков, король не пропустил мимо ушей ни единого слова Ходкевича. Гетман советовал идти прямо на столицу, уверяя, что многие бояре, присягавшие Владиславу, при известии о прибытии королевича безоговорочно примут сторону поляков и помогут справиться с осадившими Кремль полками русских. Поминал гетман и о розни между ополченской ратью и казаками. Ту рознь, по его словам, можно будет довести до открытой лютой вражды, а зачинщики зла легко сыщутся среди казаков.

Сигизмунд во всём положился на Ходкевича, ибо полагаться ему больше было не на кого. Сбившиеся у крыльца московские утеклецы — немногая знать и горстка приказных чинов — хором твердили о том же, что и гетман. Медлительность могла стать гибельной.

Под низко нависшими тучами, сыпавшими ранним снегом, войско двинулось к русской столице.

Но до Москвы оно не дошло. В селе Фёдоровском король получил ошеломляющую весть: осаждённый гарнизон сложил оружие и сдал Кремль Трубецкому с Пожарским. Посланная под Москву конная тысяча воротилась с горшим известием: русские приняли рейтар как заклятых врагов и не пожелали вступать ни в какие переговоры. Сигизмунд не находил себе места от ярости и досады.

Московия для него всегда была враждебной, а теперь вызывала такую бешеную злобу, какой он не испытывал даже к напрочь отринувшей его родине — Швеции. Глухие бесконечные леса подступали к стану, тая в себе угрозу. Пойманные дозорами мужики огрызались и лаялись. Ни один из русских не сказал доброго слова о короле и его сыне. Другие времена пришли в Московию, которую напрасно пытался приручить ловкий Гришка Отрепьев. Всё тут тонуло и увязало, словно обозы в снегах, всё было закрыто и заперто — и души и двери. Ни почтения королю, ни еды для воинства, ни сена для коней. В окрестных селениях кнехты и жолнеры без толку торкались в ворота, за которыми были покинутые избы и пустые амбары.

Р1сходя неутолённой злобой, король повелел войску осадить ближайший к Фёдоровскому городок Волоколамск. Но и тут Сигизмунду не повезло.

Трижды пытались поляки взять штурмом деревянный острог и трижды отступали. Несколько сотен казаков, защищавших Волок, молодецки отбивали любые нападки, а под конец отважились на вылазку и утащили из-под носа кнехтов осадные пушки. Сигизмунд уже не знал, что делать. Если не даётся Малый Волок, Москва не дастся и подавно.

Ударили морозы. А потом внезапно наступила ростепель. Декабрь оказался гнилым, пакостным. Так и сменялись стужа мокротой, а мокрота стужей. Сами небеса были против Сигизмунда. Теперь его избегал даже преданный Ходкевич. И чем больше медлил король, тем большим позором покрывал себя. Видя одни неурядицы, сбежал в Москву к боярам окольничий Мезецкий. Ждать было некого и нечего.

Наконец войско тронулось в обратный путь.

То была докучливая, томительная и тяжкая дорога. Кони по грудь проваливались в мокрую снежную кашу, липкие ошмётки летели в лица всадников. В морозы дорога покрывалась твёрдой ледяной коркой, на которой после прохода конницы оставались сбитые подковы. Неведомо какого бога надо было молить, чтобы облегчить путь. У рек приходилось подолгу искать надёжной переправы, ставший от ростепелей непрочным и рыхлым лёд опасно потрескивал под всадниками. Да ещё ко всем напастям в придачу зарядили назойливые промозглые дожди.

За весь долгий путь король проронил едва ли десяток слов. Под конец совсем ничего не говорил, будто принял обет молчания. И только уже в самой близости от Вильны, подъезжая к ней в ночных сумерках, он повернулся к сыну и печально изрёк:

— Омнес уна манет нокс...[95]

Обманутый в своих надеждах Владислав горько усмехнулся. Королевичу думалось, что все неудачи отца из-за его жестокости и непокладистости. Сам он впредь постарается избежать отцовских ошибок. Юная душа Владислава горела отвагой, ему верилось в счастливую звезду, и королевич не отбросил от себя мысли о покорении Московии.

Добравшись до Вильны и наконец-то блаженно заснув в мягкой постели, Сигизмунд внезапно пробудился под утро. Грохот сорвавшейся с крючьев воротной решётки стоял в ушах. Король помотал головой, избавляясь от наваждения, и прислушался.

За окном под стук капели рушился с крутого ската крыши подтаявший нагрузлый снег...

Не вынеся пыток калёным железом, Андронов указал тайники, где была спрятана царская казна. Его водили по Кремлю под руки, ибо сам он идти не мог. На Федьке не было живого места, лицо с клочьями полусодранной бороды кроваво оплыло, вывернутые дыбой руки безжизненно мотались у колен, боль не позволяла ему говорить. Но Андронов собрался с силами и прохрипел Минину, что с помощниками вскрывал тайники:

— Твоя взяла, Кузька. Да проку тебе никакого — ты, слышь, праведник. Золотца не ухватишь, ан говнеца отведашь...

Кузьма всмотрелся в его налитые кровью глаза. Федька уже был близок к тому, чтобы повредиться в рассудке. И Минин мягкосердно пожалел, что муки Андронова ещё не кончились и что назначено Федьке заточение. А ведь слыл он торговцем радивым и мог бы славно послужить русской земле, да не всхотел, решив, что с волками жить — по-волчьи выть, и свернул со своей честной стези. Допрежь того как изменил отечеству Андронов, он изменил себе.

В Москве боле ничто не держало Кузьму. Он свершил всё, что был должен и что мог. Шататься же попусту без дела не хотел да и чуял: не ко двору он ныне придётся даже Пожарскому. Того совсем одолела возня с разрядными списками, дворянскими пожалованиями, дрязгами и кляузами. Крепко ему теперь нужно было держаться за Трубецкого, чтобы устоять средь родовитых.