— А ров?

   — Какой ров, прости господи! — заперебирал пухлой рукой схватцы-застежки на мятом кафтане Голенищев. — Небось ведаешь сам, что на низах, на болоте стоим. Все ямы водой всклень заливает. Застыла вода, и заместо рва — гладь.

   — Пошто же войной на нас пошёл, раз кругом поруха у тебя?

Голенищев потянулся к ковшу, судорожно отхлебнул из него. Пот покатился мутными градинами по лицу.

   — Пью, а не пьянею, — то ли подивился сам себе, то ли подосадовал воевода. — Всюду смута, даже челядь от рук отбилася. Вот вы знаемому Шуйскому, а мы незнаемому Дмитрию крест целовали. Ано веры ни у вас, ни у нас нет. Всё едино — смута. Тяжко душе-то...

   — Оно и не диво, — гнул своё Алябьев.

   — Поспешил Тимоха, — впадая в хмельную сонливость, скрежетнул зубами Голенищев. — А то бы по-иному дело стало. Поспешил, первым хотел славу добыть. Нет бы обождал дня два... Понеже бы он с одного боку, а князь Вяземский с другого навалилися... Поди, князь-то днесь уж к Нижнему подходит.

   — Брешешь! — неожиданно резво вскочил с лавки Алябьев.

Голенищев хрипло, с издёвкой реготнул.

Кто-то шумно протопал по сеням, распахнулась дверь. Алябьев подслеповато взглянул на вошедшего, не разглядел в скудном свете.

   — Кто таков?

   — Али не признал, Андрей Семёнович? Ждан я, Болтин. — Молодой рослый ратник, лихо примяв меховую шапчонку на пышных волосах, с простодушно молодцеватым видом шагнул к воеводе. Алябьев сразу вспомнил, как тот горячил коня, вырываясь из рядов в погоне, — петушист, неосторожен дворянчик, того гляди — голову сломит.

   — С какой вестью?

   — Казанские люди с нашими сцепилися. Беды бы не вышло.

У самой двери Алябьев обернулся к Голенищеву, сказал сурово:

   — В Нижний готовься, ответишь за измену твою государю.

На крыльце наказал стрельцам:

   — Стеречь пуще глазу!

В дальнем конце посада, куда поскакали Алябьев с Болтиным, перед скопищем избёнок, покрытых соломой да лубьём, тесно сомкнулся десяток мужиков с копьями. Чуть впереди них ражий круглолицый детина без шапки, в распахнутом нагольном тулупе выставил перед собой рогатину. Около него твёрдо, будто врос в землю, стоял русобородый коренастый ратник с пронзительными бесстрашными глазами, держа на весу боевой топор.

   — Не замай! — баском кричал встрёпанный детина теснившему его вёртким конём Микулину.

Стрелецкий голова явно потешался над по-медвежьи неуклюжим юнцом, словно затеял с ним игру, которую, изловчившись, мог закончить молниеносным ударом сабли. Позади него, привставая на стременах, вытягивали головы улыбающиеся стрельцы.

   — Уж я тебя попотчую, — обещал Микулин детине. — Сведаешь, каково вступаться за изменников.

   — Нежли их воевать? — уверенно вышел навстречу, отстраняя плечом детину, ратник с топором. — Их?! — И он кивнул на избёнки, из-за которых высовывались испуганные лица баб и ребятишек. — Побойся Бога да норов безумный укроти. Кого зорить вздумал?

Взгляд встретился со взглядом, как сталь ударилась о сталь. Микулин отвёл глаза. Не раз ему приходилось лицом к лицу встречаться с супротивником. И в астраханских калёных степях, и под Царицыном, и под Казанью, где он под началом воеводы Шереметева недрогнувшей саблей утихомиривал смутьянов. Всякий, кто осмеливался перечить, разрубленным падал под хряским, с оттяжкой нанесённым ударом.

Рука уже напряглась для замаха, но сперва ему захотелось чем-то унизить жертву. Он сызнова тяжёлым взглядом вперился в ратника и сызнова словно ударился о неустрашимый ответный взгляд.

   — С перемётчиками заедино, — зарычал, брызгая слюной, разъярённый Микулин. — С ворами! По Ивашке Болотникову заскучал, пёс!..

Но вместо того чтобы взмахнуть саблей, он бешено развернул коня.

   — А ну запаливай солому, ребята! Поджигай воровское гнездо да зараз и оных смутьянов поджарим...

Алябьев с Болтиным поспели в самую пору, когда уже задымились труты. Нижегородский воевода властным жестом остановил поджигателей и, утишающе посмотрев на Микулина, подъехал к мужикам. Те торопливо поснимали шапки.

   — Чей будешь? — обратился он к ратнику с топором.

   — Кузьма Минин сын, — назвался тот.

   — Наш человек, нижегородский, — заторопился известить воеводу Болтин, — из торговых людей...

   — Пошто торговлю оставил? — спросил воевода.

   — Не время торговать, — рассудительно отвечал ратник, — зане ты сам, воевода, на Соборной площади охотников скликал: некому-де Нижний оборонить.

   — Верно! Ан смуту затеваешь.

   — К чести ли нам разбойничать, коль сами супротив воровских лиходеев поднялися? — затвердел голос Кузьмы.

Воевода оглядел смиренно, но насупленно стоящих мужиков, кособокие избёнки за их спинами, жавшихся к бабьим подолам замерзших ребятишек — ох, голь да беднота.

   — Твоя правда, торговец, — вздохнул он. — Твоя правда... Токмо гляди у меня: никто не праведник, покуда не попал в рай. Знай сверчок свой шесток.

Кузьма нахмурился и склонил голову.

   — Тимоху ведут! — раздался крик.

Между избами медленно двигалась кучка всадников, волоча на верёвке крепко связанного воровского атамана. Красный кафтан его был изодран, перекошенное лицо побурело до черноты, изо рта вилась загустевшая струйка крови. Тимоха прерывисто дышал и, верно, давно бы упал, если бы не принуждала идти стянувшая его горло колючая вервь, которую он пытался ослабить вспухшими от натуги руками.

   — В лесу уже настигли, жеребец у него ногу в колдобине подломил, — возбуждённо говорил шагающий сбоку копейщик.

Уразумев, что надо отступиться от подлого мужичья, но не совладав со своей яростью, Микулин подъехал к атаману, ткнул в него, будто в мешок с отрубями, саблей. Скорчился, застонал атаман от боли. Микулин низко склонился с седла, прошипел:

   — Уж тебя-то, падаль, я сам на куски изрежу.

Тимоха с усилием распрямился и харкнул кровавым сгустком в бесовские глаза Микулина.

После отъезда воеводы и его людей мужики не сразу пришли в себя. Подавленные, взъерошенные переминались с ноги на ногу, только снег под лаптями похрустывал. Никак не могли опомниться: время такое, на суд да расправу скорое, но пронесло.

   — Ох, нечистая сила, — проговорил наконец детина, отпыхиваясь.

От его пропотевшей жаркой груди клубами валил пар.

   — Экой ты, племянничек! — залюбовался Кузьма, с лица которого сразу сошла хмурь, как только он обернулся к рослому молодцу. — Право, Илья Муромец.

   — Дак чего уж, — засмущался детина. — Ежели бы не твоя подмога, дядя Кузьма...

   — Вишь, как свидеться нам довелось, Фотинка, — прервал его нижегородец. — А силён же да пригож ты стал, куда с добром! Почитай, зимы две я в Балахну не наезживал, тебя не видывал.

   — Три уже, дядя. То-то мамка тебе обрадуется!..

Они отошли к возу, который оставил Кузьма, когда поспешал на выручку к мужикам. Туда же один за другим потянулись и остальные.

Молча, не мешая, следили, как их недавний заступник деловито поправлял упряжь на лошади, неспешливо распутывал вожжи.

   — А что, Минич, — вдруг по-свойски обратился к нему рыжий старичонка в прожжённой шубейке, — чай, не признаешь меня?

Кузьма пригляделся, покачал головой.

   — Не признаешь, залётный, — осклабился старичонка. — Да и где признать! Чадом голопузым ты был, как мы с тятькой твоим вкупе солеварили, из единого колодца рассол черпали. Однако не к тому веду. Коль ты нашего корню, а ныне, верно, не последний человек в Нижнем, расповедай нам, чёрным людишкам, по всей правде-истине, сколь ещё мыкаться-то, до коих пор смуту терпеть?

Толпа разом загудела, сомкнулась теснее — задето было самое больное. Кузьма замешкался: не его ума дело — царское да воеводское. Вот если бы о ценах на убоину або мучицу речь зашла — тогда просто. Всё же отвечать надо, мужики надеются: смог, мол, подсобить — смоги и утешить. Ждут, смотрят не мигаючи, шеи вытянули.