Шамка с Грицем проворно взбирались по витой лесенке колокольни Ивана Великого, их дружки внизу уже хватались за длинные верёвки, свисающие со звонницы. Ликующий жаркий звон кремлёвских колоколов привольно рассыпался над всею Москвою и дальше её.

Взобравшись на самый верх и глянув окрест с высоты птичьего полёта, отчего захватило дух, Шамка проорал на ухо приятелю:

   — Вота она кака воля вольная! Айда кажаковать!

   — Добре, айда на Сичь! Хай буде так! — тряхнул смоляными кудрями удалой Грицко.

Ветер свойски хлестал их по лицам.

Торжествовала вызволенная Москва.

Без умолку гудели колокола.

Полоскались на ветру воинские стяги и церковные хоругви.

Крестным ходом шёл народ с войском, сгущаясь на Пожаре возле Лобного места и оттуда двигаясь через Фроловские ворота в Кремль. Впереди несли люди окутываемый ладаном благотворящий пресветлый образ Казанской Божьей Матери, покровительницы земского ополчения.

Мнилось, все напасти остались позади, и наступает новое, небывало счастливое житие.

Вскипал праздничным обнимающимся людом Кремль. Разливалось народное половодье. Но сколь бы ни длились праздники, они кончаются.

Не ратная служба, а домашние заботы стали влечь большинство. Как по обыкновению бывало в осенину, дворяне и дети боярские покидали полки и разъезжались по уездным городам и поместьям. Через десяток-другой дней из четырёх тысяч дворян осталась в Москве едва ли половина. Но зато полным-полно набежало приказных писак с перьями за ухом, медной чернильницей у пояса и в потёртых замызганных кафтанишках. Ивановская площадь уже кишела ими, и те из них, кому покуда не сыскалось места в Приказах, с закушенной от усердия губою строчили всякие прошения прямо на согнутых спинах жалобщиков, подзасучивая рукава с заплатанными локтями.

Роспуск служилого дворянства гораздо усилил казаков, которым на пороге зимы некуда было деваться. И они начали верховодить в Престольной. Ими были переполнены поганые кабаки, с ними блудили пропащие бабёнки да от них распространялась мерзкая игра в зернь. По всей Москве казаки ходили буянными толпами, человек по двадцать и боле, шумели, задирались, бряцали саблями, затевали ссоры на торгу и у Приказов. Перед боярами и дворянством никто из казаков шапки не скидывал, а всякий из знатных людей, встретив их на пути, тут же сворачивал, не желая нажить беды.

Но всё же случилось так, что один из дворян, спрыгнув с коня, сам устремился на казацкую ватажку, которая двигалась встречь ему от Боровицких ворот, схватил за руку рослого детину, потащил с собой.

   — Эй, сучье вымя, отпусти товаришша! — грозно заорали на дворянина изумлённые его поступком казаки.

   — Сё мой утеклый холоп, — невозмутимо отвечал дворянин, ловко скручивая руки пленника верёвкой, сдернутой с луки седла.

Казаки со всех сторон обступили смельчака, закрутили перед его носом саблями:

   — Вмиг уразумеешь, кто нонь холоп!

Дворянин не захотел уступать, тоже схватился за саблю. Его потрёпанное одеяние и усталое лицо выдавали в нём путника, что прибыл в Москву издалека. И пасть бы ему в неравной лютой схватке и быть бы брошену в ров на съедение одичавшим псам, не окажись рядом Пожарского с охранением.

Дмитрий Михайлович сразу распознал в дворянине гонца, осведомился, откуда он.

   — Я от окольничего Данилы Ивановича Мезецкого из Рузы, — ответил незнакомец.

   — Из Рузы? — не мог скрыть удивления князь.

Его охватило сильное беспокойство: находившийся в великом посольстве под Смоленском Мезецкий был сослан в Польшу вместе с Филаретом и Василием Голицыным. Неожиданное появление его под Москвой могло означать только одно — он принял сторону польского короля и выполняет какое-то его повеление.

   — Следуй за мной, — бросил гонцу Пожарский, направивши коня в открытые ворота Кремля.

Гонец беспрекословно тронулся за ним, держась вровень с княжьим стремянным.

У старого годуновского подворья всадники спешились. Тут теперь вместо пленённого Струся располагался боярин и воевода Дмитрий Тимофеевич Трубецкой. Его не знающие стеснения холопы лениво подошли к Пожарскому и спутникам князя, приняли коней.

Ополченского воеводу смущало и сердило, что его чванливый сподвижник занял хоромы царя Бориса, но он молчал, сам оставаясь на Арбате, где перебрался из тесной избы в кельи Воздвиженского монастыря. Немотствовал Дмитрий Михайлович и после того, как проведал, что Трубецкой умыслил заполучить государев престол и венец, о чём уже трубили по всей Москве продажные людишки, подговаривая народ, чтобы быти на Руси царём болярину Митрию, зане казаки им не нахвалятся. Кто начинал прекословить тем людишкам, того они поносили почём зря. И уже загодя подтаскивали Трубецкому приезжие вотчинники и торговые гости дорогие поминки: и бархаты, и объяри, и атласы, и камки золотые, и соболей, и узорчатые сосуды. Дулся пузырём от важности Трубецкой, задирал свой буграстый носище, умильно моргал круглыми рачьими глазками. Не надев венца, уже царём себя видел. Тошно было от того Дмитрию Михайловичу, но стискивал зубы, безмолвствовал.

Всё время после соединения ополченской и казацкой ратей не оставляла Пожарского подавленность. Упустил он власть, поступился своею волей, подчинившись напыщенному строптивцу, коего бы жестоким судом судить за его изменнические уловки на поле брани. Перестав быть первым, Дмитрий Михайлович чуял, что скоро не станет и вторым, вытесненный расторопной знатью. В Ярославле у него опорою был Минин, тут, по прихоти Трубецкого, он лишался верного помощника. Имя Минина уже исчезло из земских грамот.

Как обессилевших пловцов течение, князя с Кузьмой всё дальше и дальше относила друг от друга маятная суета раздельных трудов.

Поднявшись на крыльцо годуновского терема, Дмитрий Михайлович прежде чем войти в горницу наказал гонцу обождать его в сенях.

У Трубецкого шёл пир горой. Боярин не жалел серебра, заведя обычай устраивать пьяные застолья и щедро потчевать угодное ему дворянство и казацких атаманов. Попойки удавались не хуже былых тушинских, и Трубецкой легко сговаривал ублажённых им хмельных гостей провозгласить на предстоящем соборе государем его.

Пожарский пожаловал в самый разгар пиршества, стоял густой шум, здравицы следовали одна за другой, за столами клялись в дружбе и целовались от умиления.

   — Буди здрав, великий князь и государь всея Руси Дмитрий Тимофеевич! — как всегда спеша опередить других, тянулся к Трубецкому с полным кубком стряпчий Иван Биркин.

Пожарского заметили не сразу. Увидев же, обрадовались несказанно: наконец-то смирил гордыню и почтил боярскую застолицу. Ни слова не говоря, Дмитрий Михайлович отвёл рукой протянутый ему кубок, толкнул дверь, кликнул гонца, а, когда тот переступил порог, сухо обронил:

   — Молви.

В наступившей тишине гонец раздельно, слово по слову, произнёс:

   — Окольничий князь Мезецкий доводит вам, что король Жигимонт с войском пришёл брать Москву.

Захмелевший Трубецкой уронил чарку на стол.

Сигизмунд выступил в московский поход из Вильны во второй половине августа. Большого войска ему не удалось собрать. Королевская казна была пуста, и не стоило созывать сейма, чтобы убедиться в желании высокородного панства прекратить войну с Московией, ибо всякая затяжная война неизбежно влечёт за собой новые налоги. Как никогда Сигизмунд нуждался в скором успехе.

В Вильне король был с молодой женой и всем своим двором, развлечения и приёмы следовали чередой, но Сигизмунд не захотел задерживаться доле — он получил тревожные вести из Москвы и готов был поступиться многим ради того, чтобы восторжествовать в русской столице. «Виктор дат легес».

Снова непроницаемо суровым был вытянутый лик Сигизмунда с длинными закрученными усами и испанской бородкой, черны его одежды, и тонкими холёными пальцами он крепко держал поводья, восседая на коне не менее величаво, чем на троне. Рядом с отцом ехал в такой же угрюмости пухлотелый Владислав, которого король захватил с собой, не без колебаний решив отказаться от короны московских царей в пользу своего семнадцатилетнего отпрыска. За немногочисленной свитой двигалось всего лишь несколько конных хоругвей и два регимента наёмной немецкой пехоты. Пополнить войско Сигизмунд рассчитывал в Смоленске.