— А пошто вы домишки свои кинули?

   — Извели нас тушинские злодеи. Поначалу-то с добром, а ныне-то с колом. Не уймёшь. Всё зорят. И уж до жёнок наших добралися. Стоном стонем. Вот и порешили заедино их наказать...

Так мало-помалу набиралась мужицкая рать. И пришлось Кузьме поневоле быть и за покровителя, и за судию, и за воеводу.

— Не чады малые по кустам хорониться, — говорил Кузьма, объясняя Пожарскому, почему он с мужиками не устрашился вступить в сечу. — Токмо услыхали, дорогой идучи, кака тут каша заварилася, смекнули: впрямь наши с ворогом схлестнулися. Отловили воровского утеклеца, выведали про всё и мешкать уж не стали... К самой поре, чаю, приспели мы к тебе, княже...

Не упуская из виду горохом рассыпавшуюся по лощинам погоню, князь испытующе поглядывал с седла на храброго вожака мужиков — в потрёпанном сукмане и разбитых сапогах, говорящего с ним безо всякого уничижения, словно равный с равным. Вставший возле Кузьмы Фотинка, казалось, совсем забыл про княжью службу и, глядя родичу в рот, радостными кивками сопровождал каждое его слово.

   — Сам-то ранее в сечах бывал? — храня строгость в лице, спросил Пожарский.

   — Доводилося. При обозе.

   — При обозе? И потщился на дерзкую вылазку! Рать вести — не с лошадьми управляться.

   — Знамо. Да не боги горшки обжигают. Нужда всему учит.

Как и все государевы военачальники, князь был уверен, что мужики никудышные ратники и что им по разумению лишь свои мужицкие дела. Их сермяжные рати могли ломить только множеством, с конницею же и вовсе не тягались, в страхе рассеиваясь при одном её появлении. А тут жалкая кучка пеших скитальцев дерзко и чуть ли не безоружно отважилась наскочить на лютых казаков Салькова. Не будь успеха у Пожарского, не миновать бы мужикам верной погибели. Разумеют ли о том?

Ещё гремело и вихрилось кругом, ещё не смолкли суматошный топот копыт, звон клинков и яростные вскрики, а беспечные мужики уже успокоились, похваляются друг перед дружкой, пересмешничают, обхаживают залетевших аргамаков, дреколье своё на телегу закидывают, один вон онучи перематывает.

Вроде бы чем-то недовольный Дмитрий Михайлович легко спрыгнул с коня и, ведя его в поводу, направился к пушке.

   — Отколь сия громобойница у вас?

Кузьма кратко поведал. Слушая рассказ, Пожарский похмуривался, но к мужицкому вожаку проникся добрым чувством.

   — Пущай и молвлено: злато плавится огнём, а человек напастями, — раздумно изрёк он, — всё же напасти истинного мужа крепят. Спасибо тебе...

Он затруднился продолжить, не зная имени ратника, но проворный Фотинка вовремя подсказал:

   — Кузьма Минич.

   — Спасибо тебе, Кузьма Минич.

Осунувшееся лицо Кузьмы просветлело, складка на лбу разгладилась, и сразу стало видно, что он ещё вовсе не стар и полон сил.

   — Бог тебя храни за доброе слово, воевода, — молвил Кузьма. — Да ведь не в одиночку я пушку сберёг — все мужики, что со мною были, и на большее горазды, скорее бы токмо воров угомонить.

   — Аник своих по домам отпусти, вожатай, — с усмешкой глянул на мирно копошившуюся мужицкую ватагу Пожарский. — Не годны они для боя, едина обуза и помеха, задаром головы положат. А пушку, почитай, ты до места доставил.

Князь вскочил на коня, тронул поводья, но задержавшись, перегнулся с седла к Кузьме:

   — Тебя-то я взял бы с собою. Вижу: к ратному делу способен.

   — Куда уж нам! — не без горечи отозвался Кузьма, обиженный за своих мужиков.

   — Эх, дядя, — с досадой вздохнул Фотинка, как только Пожарский отъехал, — вместях бы пребывали, легка у князя служба, не забижат.

   — Тятьку-то не сыскал? — перевёл разговор Кузьма, как бы укоряя племянника.

Но на круглом лице детины была такая простодушная участливость, что у Кузьмы пропала охота попрекать его, и уже мягче он сказал:

   — У всякого наособицу удел, Фотинушка. И мне не след метаться, обоз свой надобно догонять. А ты, знать, скривил.

   — Дак само так вышло. Обыскался я тятьку, а он ровно в воду канул. Князь мне посулил пособить, с тем и служу у него.

   — Мамку не повестил?

   — Чего уж! Гли, жив-здоров я.

   — Молодо-зелено, — покачал головой Кузьма. — С тобой, молодец, хватишь лиха. Видно, мне за тебя перед сестрой ответ держать. Семь бед — един ответ.

   — Дак ты уж порадей, дядя. А мне впусте, без тятьки, зазорно в обрат пускаться. Ты-то до Москвы с нами?

— С вами. А оттоль в Александрову слободу.

Фотинка соколом взлетел на своего коня и, по-разбойничьи свистнув, поспешил вслед за князем. Кузьма устало приклонился к пушечному колесу.

Нет, она не блистала красотой, и её малый рост и лёгкое суховатое тельце не привлекли бы размашистой кисти Рубенса. Не восхищала она и русских бояр, любящих в жёнках сдобность и пухлоту, для которых всякое худосочие было верной приметой скрытой немочи. Вытянутое мраморное лицо её, выщипанные брови, узкий заострённый нос и крошечные губки могли даже отвратить истинного ценителя красоты. Но Марина, как всякая истинная шляхтянка, умела превращать несовершенство в достоинство. Она гладко зачёсывала волосы, целиком открывая высокий чистый лоб, под которым сияли большие глаза, легко меняющие горячечный влажный блеск на бархатистую томную черноту. Лёгкий трепет ноздрей тонкого носа и полураскрытые, как свежий бутон, яркие губы выдавали в ней чувственность. Врождённая горделивая осанка, мягкая поступь, заученные грациозные жесты, не допускающие в обращении с ней никакой вольности манеры, а холёные прельстительные ручки были обвораживающе приманчивы. И учтивым обожателям её она никогда не казалась маленькой и непригожей, тем более при таком проныре отце, к которому благоволил сам король и который умел добывать злотые чуть ли не из воздуха, тут же растрачивая их.

Однако с тех пор, как Марина, уже стяжав себе громкую славу русской царицы, с позором была изгнана из Москвы и немало по воле Шуйского претерпела в ярославском заточении, с тех пор, как ей удалось избавиться от плена и оказаться в Тушине, поневоле признавши в ничтожном проходимце якобы чудом спасённого супруга, она совсем, казалось, забыла о своей высокородности. Жажда державной власти была у неё не меньшей, чем жажда безмерного богатства у её ненасытного отца, с цыганской оборотистостью уступившего любимую дочь новому самозванцу за обещанные триста тысяч рублей.

В смятенном нетерпении Марина грубо бранила спивающегося тушинского царика, торопя его поход на Москву. Но он никак не мог сговориться то с заносчивыми польскими ротмистрами, требующими платы вперёд, то с буйным норовистым казацким кругом, то с переметнувшимися москалями. Не было согласия, и не было единства.

Тушино одолевали распри. Они усилились после ратных удач Скопина-Шуйского, измотавшего ватаги Зборовского и отразившего сапежинский налёт, и вовсе обострились с приездом послов от Сигизмунда, который звал шляхетское рыцарство к себе под осаждённый Смоленск.

Приникнув к заиндевелому слюдяному оконцу и продышав в нём две талинки, Марина со своим суженым сиротски следили за шумной встречей гонористой шляхты с такими же гонористыми королевскими комиссарами, не удостоившими супругов даже визитом.

   — Жечпосполита! Жечпосполита[23]! — возбуждённо ревела патриотическая часть поляков, взявших сторону короля.

   — Вольнощь! Вольнощь! — перебивала её та, что поддерживала упрямого Ружинского.

Он вещал, что король зарится на добычу, которая по праву должна принадлежать только тушинским наёмникам.

День за днём распалялись страсти, отрывая хоругвь за хоругвью от Тушина. Ян Сапега, объезжая клокочущее становище, призывал ротмистров не перечить королю. Распадалось двадцатитысячное польское воинство.