Вслед за гонцом атаман проворно спустился с высокого теремного крыльца. Расторопный казак немедля подвёл к нему коня. Но мягкий шелест платья заставил Заруцкого обернуться. Наскоро простившись с Мариной за столом, он и в мыслях не держал, что она соизволит проводить его на дворе.

Кончиками пальцев приподнимая широкий и пышный подол, Марина небесной мадонной сходила по ступенькам, и он, словно заворожённый, терпеливо поджидал её, напрягшись как струна, в новом бархатном кунтуше с золочёными витыми шнурами, в который обрядился перед застольем в угоду ей и второпях забыл переодеть в дорогу.

   — Так длуго чекалам[57]... Так длуго чекалам, — прерывисто заговорила Марина, подойдя к нему и обжигая страстным сиянием чёрных глаз.

Заруцкий смело привлёк её к себе и, нисколько не таясь, поцеловал в маленькие раскрывшиеся губы.

   — Хочешь, чтоб я ночевал? — спросил он шёпотом балованного любовника, чуть отклонив своё лицо.

   — Бардзо хце[58] — тоже шёпотом ответила Марина.

Из-за её плеча атаман увидел вышедшую на крыльцо чистоплотную немку-прислужницу с Марининым ребёнком на руках, а за немкой сухой и тёмный лик отца Мело. Губы монаха шевелились: верно, творил молитву. Поощрял ли? Альбо проклинал?

Всё то время, пока они добирались до Коломны, и после — за столом таинственный монах сурово отмалчивался. Лишь единый раз, обратясь к Заруцкому, пробормотал что-то по-латыни, тут же перетолмачив: «Власть имущие смертны». Вроде бы ненароком сказанное занозой засело в цепкой памяти атамана. Но темна вода во облацех. Заруцкий поначалу не уразумел смысла. Вспомнив теперь, что перед тем он поведал монаху о позорной смерти тушинского царика под Калугой, догадался: слова Мело были предостережением ему самому. Ведь сойдясь с Мариной, он занял место покойного не только на супружеском ложе.

Лишь мельком взглянул атаман на монаха, но и того было довольно, чтобы оставить все колебания.

   — Кохана моя, — уже с притворным пылом, но ни в чём не обнаруживая перемены, молвил он. — Я вскоре ворочуся. Погодь самую малость. Да береги Иванку. Быть ему у нас на Москве царём. Веришь ли мне?

   — Не вем, — совсем тихо ответила сникшая Марина.

Куда подевалась кичливая и норовистая шляхтянка?

Перед Заруцким стояла истомлённая неутолимым желанием жёнка, для которой невыносима и самая краткая разлука. «Да её, бесовку, впрямь присушило ко мне!» — самодовольно решил атаман.

Его стало тяготить затянувшееся провожание.

Он круто повернулся и вскочил на коня. Ворота были загодя отворены. Атаман, а за ним верная казачья охрана молодецки вылетели со двора. Даль и вечерняя сумеречь поглотили их...

Дворянские и казацкие отряды были расставлены с тем умыслом, чтобы перекрыть все подступы к Москве. Однако сплошь кольцо не смыкалось. Непомерно велико пространство для охвата. Наспех возводимые крепостцы-острожки, что преграждали самые опасные пути, не могли длительно держать оборону. Рыхлая насыпь и хлипкий тын были дрянной защитой. И удержание острожков стоило немалой крови. Потому, уготавливая достойный отпор Ходкевичу, Заруцкий с Трубецким порешили стянуть все силы в одно место, к своим наиболее укреплённым казацким таборам возле Яузы. Атаманы не просчитались.

Резко и зычно взревели боевые рожки и нефири у Андроньева монастыря, мимо которого двинулось на приступ казацких укреплений гетманское войско. Смыкаясь с ним, взмахнули саблями подоспевшие из Кремля хоругви. Держались плотно, чтобы ударить сокрушительным тараном. Без надёжных тылов и добрых припасов Ходкевичу не оставалось ничего иного, кроме как навалиться разом и сломить ополчение с ходу. Невзирая на встречный огонь самопалов и пушек, латники отважно прихлынули к земляному валу и стали взбираться на него.

Но недаром ходила молва, что в рукопашной схватке пешие казаки превосходят конных. И казачество не посрамило себя. Войско гетмана застряло на валу.

В непрогляди порохового дыма только по суматошному лязгу железа и остервенелым воплям можно было угадать, какая упорная завязалась на валу сеча, какое там несусветное столпотворение. Подталкивая друг друга, ряд за рядом напирали на казаков проворные гайдуки, рослые алебардщики, спешенные удальцы-сапежинцы, но все словно перемалывались теснотой и давкой, бесследно пропадали в неразличимом скопище, что за клочковатой завесой грязного дыма металось поверх вала.

И когда поразвеялся дым, взору Ходкевича открылся весь крутой склон, усеянный поверженными телами. Гетман понял, что рискует потерять войско. Бессмысленно было вводить в бой рыцарскую конницу; для которой нужно открытое поле. А лифляндские немцы-наёмники, брошенные на поддержку польской пехоте, замешкались у самого вала, не решаясь рисковать головой. Других резервов у Ходкевича не оставалось. Продолжать битву — понапрасну истязать себя.

Творя молитву, гетман внезапно вспомнил образ святого Франциска, созданный несравненным Луисом де Моралисом, полотно которого ему привелось видеть в Испании. С безумным исступлением, со слезами на глазах Франциск целовал фигурку распятого на кресте Езуса, которую благоговейно держал в пробитых железными шипами ладонях. Великое самоотвержение во славу Господа! Но Ходкевич сурово отогнал от себя видение: нелепо укреплять дух скорбящим Франциском. Богу угодно иное: отступив, сберечь войско и нарастить его, дабы потом без всякой пощады грозным посполитым рушением наказать поганых схизматов. Расчёт на то, что они изнурены долгой осадой, что без Ляпунова не смогут сплотиться, был роковой ошибкой. И её нужно исправить немедленно. Ходкевич велел трубить отбой.

В тот самый миг и выметнулась на поле ретивая конница Заруцкого. Атаман чутко уловил перелом в сражении. Явно в насмешку над хвалёным рыцарством он нахлобучил на голову дерзкую магерку, ту самую шапку с пером, что была любима Баторием, и алый его кунтуш, в цвет польского знамени, заполыхал впереди, как пламя. Ещё перед боем, не зная, чем он завершится, Заруцкий рассудил: ничто не утвердит его власть над ополчением — лишь отчаянная лютая отвага, в чём ему не было равных. Он либо всё обрящет, либо всё утратит. Либо разгром и посрамление Ходкевича, либо героическая смерть. Никакая серёдка его не утешит — он любил пить до дна, а ходить по краю. И удача вновь явила милость.

Уже изготовившись к отходу, гусарские хоругви вынуждены были принять вызов. И пока основные силы, подчиняясь строгой воле гетмана, продолжали стягиваться, их прикрытие ринулось на казаков. Заруцкий быстро смекнул что к чему.

И вместо того чтобы схватиться в лоб, увлекаемые им конники резко уклонились в сторону и в мгновение ока оказались за спинами разлетевшихся гусар, отрезав их от остального войска. Ловушка вышла на славу.

Не хватило времени опамятоваться гусарам. Их погнали как стадо. Они пришпорили коней и пустились наутёк, чтобы уйти от погони и успеть построиться для отпора. Но путь им преградила Яуза. Раскидывая копытами грязь, кони вязли в трясине заболоченного отлоя, отчаянно вскидывались, освобождаясь от седоков. Гусары рвали на себе застёжки тяжёлых доспехов, бросали оружие и шлемы. Кое-кто пытался переплыть реку. И над замутившейся чёрной водой жалко трепыхались заплечные гусарские крылья — краса и отличие гордого рыцарства. Грязная топь поглотила многих, других добили казаки. Вогнав саблю в ножны, Заруцкий повернул конницу на отходящие хоругви.

Но как у Ходкевича не хватило сил разгромить коши, так и у ополченцев недоставало их, чтобы преследовать гетмана. Чаши весов качнулись и вновь встали ровно. До коих пор?

Захолодало. На голых ветвях деревьев дрожмя дрожат последние бурые клочки листвы. А вся она мёрзло гремит под ногами. Седой иней густо обметал её, прибил к земле блёклые травы. Далеко слышен конский топ. И все окрест словно распахнуто настежь — обнищавшей поздней осени уже нечего прятать.