А детина он был ражий, приметный, с толстомясым пунцовым лицом, студенистыми выпученными глазами. Кузьма не сразу узнал в нём сына оханщика Гурьева, державшего на торгу лавочку, так он был распалён и растрёпан.

   — Довольно, Акимка, — одёрнул он жалобщика. — Аль режут тебя? Пошто князю не внимаешь?

Молодец смолк, растерянно уставился на Пожарского. Понял, что по дурости творил поклёп себе же на беду.

   — Мало вас треплет немец, сам пуще изводится, — сурово попрекнул князь, повысив голос, чтобы слышали все. — Я б не спустил, что он спускает. Тут вы пот проливаете, дабы в сече кровью не умыться. Лучше ныне малы муки претерпеть, чем опосля великие... А тебе, — указал он перстом на жалобщика, — не место в рати. Сумятицу там чинить станешь, коль с нытья почал. Ступай домой, приищи дело по плечу али в запечье схоронись.

   — Домой? — испугался детина. — Не, домой не пойду... Казни, не пойду... Помилуй, воевода.

   — У него милости проси, — кивнул князь на Флюверка. — У него!

Жалобщик резво вскочил и бухнулся на колени уже перед наставником.

   — Гут! — засмеялся отходчивый Флюверк и благодарно махнул Пожарскому рукой. — Их сделайт, я сделайт добрый кнехт.

Тронув коня, князь в задумчивости поехал вдоль берега. Кузьма молча следовал за ним. Остановились, когда впереди на склоне стали видны кресты и маковки Печерского монастыря. Тишина была как в пустыне. Врачующая тишина. Но князя она не успокоила.

   — Худо, — сказал он, обернувшись к Минину. — Не чаял я, а доведётся дружбу заводить с вашим воеводою, хоть он и с ляхами был в Москве, когда они там меня побивали. От всякого единения ныне не вред, а польза. Служилого люду больше к нам пристанет. А без него нет сильной рати. В сечу поведу токмо тех, кто справен да искусен.

Пожарский испытующе посмотрел на старосту: не почёл ли он его слова за потворство боярскому ставленнику. Взгляды их скрестились, прямые, открытые. Никакая грань не разделяла в тот краткий миг таких разнородных людей, которые бы в другую пору не могли сойтись близко и которым предстояло возложить на себя единое бремя.

— Не кручинься, Дмитрий Михайлович, — с исповедной мягкостью утешил Минин, — я с тобою до самого скончания нашего дела.

Опасливый Звенигородский рассудил, что лучше плыть по течению, нежели встречь потока. В первые дни воеводства он ещё следовал повелениям Боярской думы и даже выказал норов, но, натыкаясь на упорное неповиновение, отступился. Никто не приносил ему доброхотных подношений и не толкался у его крыльца. Посады и уезд обходились вовсе без него. Церковь отвернулась. И некий дерзкий торговый мужик Кузьма Минин обладал большей властью, чем жидкое воеводское окружение, ограждённое стрелецкими бердышами.

Василий Андреевич то сокрушался, то гневался, доводя себя до исступления, однако ни поставленный к нему товарищем старый Алябьев, ни усердный дьяк Семёнов ничем не могли пособить ему. Паче того, Алябьев не единожды упрашивал первого воеводу пренебречь мнимой властью московского боярства, уронившего себя новыми сделками с Жигимонтом. Звенигородский колебался, боясь просчитаться и надеясь на благоразумие того служилого дворянства, которое не хотело мешаться с чернью. Но пылкий мининский призыв и возросшая земская казна привлекали многих, раскалывая дворянскую верхушку. Чуял Звенигородский, что нарастает недовольство его бездействием, сдерживающим подначальных ему служилых от вступления в ополченские ряды, а всё же избегал дать добро. Ничего не решал, плыл по течению.

И когда объявился в городе Пожарский, сразу же в отличку от боярского наречённый земским воеводой, Василий Андреевич окончательно уразумел, что может оказаться в полном одиночестве, лишиться и раздумчивых служилых. И уже мерещилось в страхе Звенигородскому, что, оставленный всеми, он попадает в руки посадской черни и она, словно Богдана Вольского в Казани, сбрасывает его с крепостной стены. Василий Андреевич, не мешкая, отправил посыльных к мугреевскому князю и просил его пожаловать к себе. Но Пожарский, и сам желающий этой встречи, не стал спешить, отговорившись занятостью. Скрывая обиду, Василий Андреевич смиренно ждал худородного стольника-гордеца.

Земский воевода пожаловал не один, а вместе с Биркиным и Мининым. Звенигородский впервые узрел замутившего весь город мясника, который ему мнился сущим разбойником, но в Минине ничего устрашающего не было: справный, степенный староста отличался от своих сообщников только простым одеянием да по-особому острой приглядчивостью.

   — Здрав будь, князь Василий Андреевич, — с лёгким поклоном приветствовал нижегородского воеводу Пожарский.

   — Буди здрав и ты, князь Дмитрий Михайлович, — ответствовал Звенигородский, степенно оглаживая пышную окладистую бороду, что закрывала чуть ли не полгруди. На миг замешкавшись из-за старосты, с которым вроде бы не пристало садиться за один стол, он с хозяйским радушием пригласил: — Милости прошу, не побрезгуйте.

Была пора предрождественского говения, но стол первого воеводы ломился от изобилия яств. Словно ничем иным, а только одним хлебосольством намеревался Звенигородский ублажить гостей. Правда, все кушанья были постными, но полные миски осетровой да стерляжьей икры, розовые ломти лосося, горками высившиеся на блюдах подовые и пряженые пироги, влажно мерцающие груздочки, что подобраны один к одному, огородные разносолы, груши, утопающие в квасу и патоке, медвяные взвары с изюмом, которыми были наполнены ставцы и кувшины, вполне могли соперничать со скоромной едой.

Словно уговорившись наперёд, сели по разные стороны широкого стола: по одну — сам Звенигородский с Алябьевым и Семёновым, по другую — гости. Нырнули в пузатую братину ковшики и наполнились дорогим рейнским вином.

Василий Андреевич встал и приосанился, пытаясь к внушительности добавить молодечество. Старая привычка заводилы на бессчётных пирах и приёмах наложила отпечаток на его повадки, когда пристойная степенность удачно и в меру сочеталась с непринуждённостью. Но теперь, в преклонных летах, всякие его потуги проявить былую прыткость принимались сотрапезниками за нелепое шутовство, дурашливую прихоть, которые никак не красили дородного мужа и чего он, увы, не замечал. И, разжигая в себе прежний задор, не за чарку взялся первый воевода, а за большой кубок.

   — Честь да место всем, — сказал он голосом бедового застольщика. — Не дорога, толкуют, гостьба, дорога дружба. И ещё толкуют: сердися, бранися, дерися, а за хлебом-солью сходися. Вот и выпьем для почину за лад меж нами!

Однако до ладу было далеко. Разговор не клеился. Неловкое бодрячество боярского наместника только насторожило Пожарского. И он задержался с благодарственным ответным словом, презирая пустые речения, а говорить сразу о делах было негоже. Да и стоило ли говорить, если гостеприимство могло обернуться ложью, что уже проявилась в поведении хозяина?

Услаждая алчное нутро, смачно хрустел огурцом дьяк Семёнов и подливал себе в серебряный достакан водку из кубышки. Снисходительно понаблюдав за не знающим меры чревоугодником, Алябьев перевёл взгляд на Пожарского, уловил его настороженность и смекнул, отчего она. Алябьеву тоже претило кривляние первого воеводы, но он знал, что тут нет подвоха: просто-напросто окольничий не мог себя вести иначе, давно утратив своё достоинство в пресмыкании перед московскими горлатными шапками, чтобы удостоиться былой боярской милости. Что ж, пусть себе скоморошествует, надобно повести разговор по своему разумению.

   — Мы, Дмитрий Михайлович, приговорили, — не отводя от Пожарского умных глаз, молвил второй нижегородский воевода, — никоторых помех в твоих ратных хлопотах тебе не чинить, а, напротив, пособляти тебе, ако единоначальнику. От боярского правления проку не видно. Так пошто лить рассол в дыряву кадку? Коли Москвы не вызволим, боярство нам русского царя на престол не посадит. А вызволим — и без боярства его соборной волей изберём. Держаться за боярство неча.