Напротив них, на втором ярусе белокаменной галереи собора грудились в широких арочных проёмах земские чины.

Они пришли сюда из монастырской трапезной, где привечали покинувшего подмосковные таборы высокородного князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского.

Биркин, прибыв с войском, поспешил в трапезную, но оказался не в чести. Мало того, никто не помыслил признать его вторым, после Пожарского, ратным воеводой в ополчении — многим глаза слепил Черкасский. Не по нижегородским меркам уже дело ставилось — всё нанове творилось, мог и Пожарский остаться с носом. Про то сразу смекнул стряпчий.

Однако не догадался прозорливец, что самый большой вред причинило ему то, что у ярославского городового воеводы и боярина Василия Петровича Морозова были счёты с казанцами, на которых он имел большой зуб, не зря повторяя ближним, что, дескать, на змеином гнезде Казань ставлена. Зело обидела Морозова Казань, где ему довелось воеводствовать в недавние поры, досадила шатаниями да угрозами, лютой расправой над Бельским, а пуще всего строптивостью дьяка Никанора Шульгина, заводчика многих пакостей. На Шульгина же, по неведению, сразу стал ссылаться Биркин, превознося вместе с ним казанскую рать, и тем наказал себя. Гордыня подвела стряпчего, не дознался он загодя, что Морозов проклятого дьячего имени слышать не мог.

В свирепом негодовании покинув трапезную, Биркин немедля собрал своих сподручников и с ними воротился в монастырские стены, дабы во всеуслышанье объявить о нанесённой ему и казанским людям обиде. На подмогу казанцам кинулись смоленские стрельцы, не захотели отставать от них нижегородские посадские ратники: как-никак Биркин был им не чужой, раз Пожарский его в товарищи брал. Ещё никто ничего не вызнал толком, но пронёсся слух, что казанцы замыслили задать жару боярам, и потому народу валило без числа.

Морозов, в бархатной тафье на седой голове, в дорогой мурамной ферязи, шитой золотым узорочьем, потеребливал бороду да усмехался, глядя на ярившегося в седле Биркина. Ухмылки не сходили с лиц и обступившей на галерее Василия Петровича знати в атласе да дорогих сукнах, с унизанными жемчугом высокими козырями. Самодовольно посверкивал чёрными ястребиными глазами князь Черкасский, бывший тушинский боярин и недавний сподвижник Заруцкого и Трубецкого. Что толковать, вышел статью. Его червчатая мурмолка с куньей опушкой казалась шапкой Мономаха. Видна была порода в Черкасском.

   — Ни чести и ни места! — визгливо надрывался Биркин и указывал рукой на своих недругов. — А я с Пожарским дело всчинал — их не было. Худо ли на готовом? Кому ж казански люди под начало пойдут? Тож к им небось? — И обрати лицо к галерее, вскинул кулак: — Нате-ка, выкусите!.. Зрить вас не зрю и знать не хочу!..

Морозов свёл кустистые брови, но обратился к толпе с шуткою:

   — Слыхали, он не хочет? Может, и ехал-то в ино место, а не в Ярославль!..

Однако воеводская шутка смеха не вызвала. Стольник Иван хорьком выставился из-за отцовой спины, заорал на Биркина:

   — Да кто ты сам таков? В каких сечах бывал и над кем верх брал?

Собравшиеся на площади угрюмо зашумели. Не по душе им пришлось злосердие прыткого стольника, перенявшего боярскую кичливость.

К галерее подлетел Доводчиков. Глаза с прищуром, голос вкрадчив.

   — Неурядье, так-то, неурядье!.. Статочное ли дело? Не совета всей земли суд, а набольших чинов! Чую, козни тут. — Доводчиков с вызовом глянул снизу на Черкасского. — Кому Биркин неугоден? Тому, кто его родича Прокофия Ляпунова под казацкие сабли подставлял! А рать казанская кому помеха? Тому ж, кто с ляхами биться не помышляет!

   — Напраслина, — поморщившись, отмахнулся Морозов.

Черкасский горделиво немотствовал, посчитав ниже себя удостаивать ответным словом наглого дворянина.

   — Эй, смоленский! — крикнул Доводчикову успевший взобраться на звонницу Шамка, в руке он сжимал толстую вервь от колокола. — Токо скажи, мигом вдарю. Хлеб с солью не бранятся: наши да ваши враз заедин вскинутся!..

Никакого сполошного звона не думал учинять Шамка — проказничал, но на галерее от его слов случилось замешательство. Морозова пот прошиб, сразу вспомнил боярин казанские бесчинства чёрного люда.

Площадь уже шумела неумолчно, как лес в бурю. Выкликая из толпы смоленских стрельцов, Гришка Шалда повлёк их за собой к самой галерее. К стрельцам примкнули Потеха Павлов с Водолеевым да иные ратники. Нижегородцы нигде бы не сплоховали, горазды были поперёд всех лезть. Каша могла завариться крутая.

Всё то время Дмитрий Михайлович стоял обочь галереи в кругу ратных дворян. Наверх, на второй ярус не поднимался, отвлечённый мелкими докуками: многого не хватало ещё в полках, а паче всего доброго оружия. Вот и тянулся повсюду за Пожарским хвост просителей, покуда не было Минина. Подозрительные перебежки смоленских стрельцов вынудили Дмитрия Михайловича выступить вперёд и употребить свою власть:

   — А ну стойте-ка!

   — Не слу... — воспротивился было разгорячённый Шалда, но Водолеев по-свойски зажал ему рот.

Стрельцы остановились.

   — Кого будете слушать? — холодно посмотрел на них Пожарский.

   — Тебя, воевода.

   — Тогда слушайте, — вплотную подошёл к ним Пожарский. — Не след вам до сечи с ворогом в склоки мешаться.

   — Не суди строго, Дмитрий Михайлович, — ответил за стрельцов Стёпка. — Знать, померещилося нам, будто замятия кака...

   — Дурак, — неприметно ткнул его в бок Шалда.

   — Чего? — в недоумении обернулся Водолеев к пищальнику, но тот уже показал ему спину.

Ободрённый поддержкой стрельцов, хоть она и была пресечена Пожарским, Биркин напыжился.

   — Уведу свою рать восвояси, коль негож вам, — пригрозил он земским чинам. — И какова же ваша последняя воля будет?

Стряпчему страсть как хотелось добиться того, чтоб его стали упрашивать остаться, однако достиг он обратного.

Затрясшийся от нахлынувшего на него вельможного гнева престарелый Долгорукий, что начинал службу ещё при Грозном, поднял посох и, словно копьё, метнул его в Биркина.

Тот едва увернулся.

   — Вот тебе последняя воля! — прошамкал старец. — Людишек на нас умысливаешь натравить, поганец! Боярство поносишь! Опосля нонешних твоих прокуд, кто ж с тобой тута миром поладит? Катись, куды хошь!

Биркин помертвел. Руки, которые он упёр в бока, охватывая алой шерсти с золотой ниткой кушак, опустились. Плоское совиное лицо его с большими полукружиями нездоровой желтизны под запухлыми глазами стало страшным. Он не мог ни вздохнуть ни выдохнуть, и ещё миг — отдал бы богу душу. Но вдруг по тонким его губам змеисто скользнула улыбка. Он подъехал к Пожарскому:

   — Что скажешь, княже? Не тебя ли тут меняют на Черкасского?

   — Полно тебе задираться, стряпчий, — печально глянул на Биркина Дмитрий Михайлович. — Огонь бучит, пёс воет. Слыхал ли таку присказку?.. Что нам нынче в поруху, то и всей земле в бесчестье.

   — Ты кто тут, боярский потакальщик аль ратный воевода? — не пощадил князя доведённый до отчаяния Биркин. — Видать, потакальщик, а то бы не дал своих в обиду.

   — Говорю, не по делу задираешься, Иван, — сдержал себя от грубства Пожарский. Он не знал, надо ли вступаться ему за Биркина.

Не дождавшись от Пожарского больше ни слова, Биркин развернул коня к воротам. В лице его не было ни кровинки.

   — Мои люди уходят со мной!

Площадь замерла. Каково-то было терять всю казанскую подмогу — сотни справных ратников! В невыносимо напряжённой тишине внезапно раздался хриповатый голос татарского головы Лукьяна Мясного:

   — Нет, стряпчий, я с мурзами остаюся. Твоя обида — не наша обида. Наша обида — чужеземец в Москве.

Несладко грести супротив течения и встречь ветра. Да свычна Кузьме та работа — недаром на Волге рождён. Доводилось и одному и со товарищи на гружёных лодках ходить. Холщовая рубаха волгнет от пота, вёсла рвутся из рук, в глазах — чёрные колеса. А ништо — греби изо всей мочи, не слабни. Солнечен ли день, когда блеск водной глади до боли режет глаза, ненастье ли, когда шибают лодку тугие валы, — всё одно греби, волю крепи. Мужская то планида: грести и выгребать.