Тогда-то Шуйскому и пришлось опять вспомнить о Пожарском...

Закаменевшая от первых холодов земля звенела под копытами лошадей. Из ближних рощ наносило палые листья, они взвихрялись и кружились под всадниками. Был один из тех чистых осенних дней, когда могло показаться, что летняя благодать возвращается, если бы не остужающий лица острый ветерок да пестрящая перед глазами листва.

Скача обочь и чуть позади князя по Владимирской дороге, Фотинка радовался, что Пожарский не пренебрёг им, взял с собой наравне с бывалыми воинами, несмотря на его неискушённость. Но не зря всё лето детина усердно учился приёмам рукопашного боя, хоть и нелегко ему это давалось. Он долго не мог сообразить, что в схватке надобно уметь уклоняться от удара, делая обманные замахи, отскакивать в сторону, пригибаться, даже отступать, — ломил по-медвежьи в открытую, на авось, со всей силушкой. Над ним посмеивались, однако он всегда оставался при своём добродушии и незлобивости.

В напряжённом ожидании сечи, где он должен был показать ратный навык, Фотинка первым заметил поспешающий обратно на рысях головной дозор, за которым уже вплотную гналась тёмная конная лава.

Не мешкая, князь-воевода широко развернул свой полк. Вражеская погоня придержала коней, но сразу же к ней прихлынула подмога, и лес бунчуков и копий в единый миг вырос перед ратниками Пожарского. Судя по разномастной серой одёжке, среди которой не было видно ни пышных перьев польских шлемов, ни блеска панцирей, а рядом с казацкими мохнатыми шапками часто мелькали примятые мужицкие колпаки, это была ватага атамана Салькова.

Двумя слетающимися стаями, взвывая и громко клацая железом, ринулись навстречу друг другу отряды.

Забыв всё, чему был учен, сорвав с головы тесный шлем, Фотинка без нужды замахал направо и налево палашом, жалея, что воюет не пешим и без тяжёлой рогатины. Теснота и давка, мельтешня и кружение не давали ему времени оглядеться и размахнуться во всё плечо. Оказавшись в самой гуще, он уже не отличал своих от чужих и бестолково пытался пробиться дальше.

Осмотрительный князь выехал из свалки, как только почувствовал, что перевес в сражении на его стороне, и, остановившись на пригорке, намётанным взглядом охватил поле боя. Скоро в людском скопище он приметил непокрытую голову Фотинки и тут же наказал одному из сотников послать людей, чтобы вызволить неразумного детину.

Когда, встрёпанный и помятый, мокрый от пота и с мутными выпученными глазами, Фотинка предстал перед князем, тот не смог сдержать улыбки.

   — Чай, уже раскумекал, что не вся правда в силе? — поддел детину Пожарский.

   — Дак ежели бы честная драка была, а то куча мала, — отпыхиваясь и шмыгая носом, постарался не уронить своего достоинства Фотинка.

   — Честная? На кулачки? Вона чего возжелал! Обвыкай во всяких бранях не плошать. А покуда приглядися что к чему.

   — Не по мне приглядываться, — расстроился детина. — Я ведь не сробел, а малость замешкался, поразмыслить было недосуг.

   — Вот и поразмысли, дабы не переть телком сломя голову...

Прошло уже, верно, более часу, а сражение не стихало. Потеснённые тушинцы держались стойко. Но уже и с боков во всю силу налегали так, что треск и гром сотрясали придорожные рощи, где тоже завязывались схватки. Непрестанно вздрагивали и раскачивались молодые осины и берёзы, густо роняя листву на мёртвых и раненых. Всё чаще ратники сменяли друг друга для поочерёдных передышек, и сеча то утихала, то вскипала с новой силой. Пожарский не мог ждать никакой подмоги, и про то смекнул Сальков, надеясь, что возьмёт числом. Но если его мужики валили скопом и без разбору, то Пожарский расчётливо вёл битву, перемещая сотни на самые уязвимые места.

И настал час, когда поколебалась воровская рать. Один за другим тушинцы стали выезжать из боя, скрываясь в рощах. Целая толпа их сыпанула в сторону и вброд через мелкую речушку.

Дивясь невиданному для него зрелищу кровавой сечи, Фотинка внезапно заметил какое-то замешательство позади сальковского воинства. Там тоже замелькали сабли и раздалась пищальная пальба.

   — Гля-кась, княже: ровно бы и туда поспели наши пострелы, — указал он Пожарскому.

Князь, недоумевая, только покачал головой.

Уже видно было, как повсюду панически рассеивалась ватага. Пришпорив коня, князь с места рванул вперёд. Фотинка поскакал следом. Их отдохнувшие лошади скоро оказались в голове погони и помчались дальше, словно бы расчищая путь — так резко и уступчиво шарахались от них в испуге и смятении показавшие спины тушинцы.

Вскоре князь с Фотинкой натолкнулись на незнакомый, вызвавший вражеское замешательство отряд из доброй полусотни мужиков, которые, заслонив вкруговую припряжённых к большой пушке лошадей, всё ещё доставали своими пиками, навязнями и топорами безоглядно прущих на них беглецов. Бились они молча и сурово, будто работая.

   — Бог на помощь! — весело приветствовал их князь. — Чьи вы, молодцы?

Из круга выступил один из мужиков с густо посеребрённой бородой и зоркими глазами, пристально посмотрел на князя, но не успел разомкнуть уста, как Фотинка с криком слетел с коня и бросился к нему:

   — Дак то же!.. Дак то же!..

То был Кузьма Минич.

Полтора месяца назад по наказу воеводы Репнина он снова повёл из Нижнего снаряженный обоз с кормами — хлебом, крупами, солониной, вяленой рыбой, маслом и медами, чтобы доставить их нижегородским ратникам из шереметевского войска во Владимир. Но благополучно добравшись до места, Кузьма не застал своих — Шереметев уже вывел рать из Владимира и двигался в Александровскую слободу на соединение со Скопиным. Задержался лишь один микулинский полк, ходивший к Суздалю на объявившегося там Лисовского. После нескольких неудачных стычек полк ни с чем возвратился во Владимир и, передохнув, отправился вслед за главным войском. Вместе с микулинцами тронулся и Кузьма догонять своих ратников.

Нагруженный доверху обоз, тяжело раскачиваясь и скрипя, тащился медленно, не поспевал за полком и настигал его только на привалах и ночёвках. Кому покой и отдых, а обозным мужикам малая передышка. Лошади были изнурены, сами они чуть не валились с ног. А тут ещё зарядили дождички, дорога намокла и разбухла, ехать становилось всё тяжелее.

То вырываясь на своём коньке вперёд, то приостанавливаясь и пропуская мимо себя весь обоз, Кузьма зорко оглядывал поклажу, подбадривал мужиков, помогал, если случалась какая-нибудь заминка. В сером сукмане, опоясанный широким зелёным кушаком, в круглой шапке с зелёным же суконным верхом и с саблей на боку в простых ножнах он казался мужикам не плоше любого воеводы. Они за глаза так и называли его, дивясь, что он ещё не обрёл начальственной осанки и спеси, но вместе с тем радуясь редкой доступности и уважительности поставленного над ними верховода. С ним легче было переносить тяготы длинной и нудной дороги, потому что он спал вповалку вместе со всеми, хлебал кулеш из одного котла, латал, если попросят, чужую упряжь, словом — соблюдал себя не по чину, а по совести. Однако прост-то был прост, а порядком и делом не поступался, потому и слушали его с охотой, и советов его не гнушались. Молвит — будто по мерке отрубит, всяк видел: работящему в толк, а ленивому в назидание.

Приглядывая за обозом, Кузьма невольно останавливал взгляд на увядающей красе окрестных лесов. Полыхали золотой парчой боярышни-берёзы, багрянели вёрткие листья дрожких осин, рдяные ожерелья рябин красовались средь тёмной зелени елей. В извечно вершившемся действе смены времён года было притягательное величие неведомой силы природы. Здесь всё шло разумной чередой, ни в чём не виделось насильства и злонамеренной пагубы, и Кузьме думалось, что так должна протекать и жизнь человечья.

Отвлёкшись, Кузьма не заметил, как пропустил почти весь обоз и перед ним со старушечьим кряхтением перевалила ухаб и встала последняя телега Гаврюхи. Мужик неловко завозился подле лошади.