Отец Мело вошёл почти неслышно — ворс узорчатого тевризского ковра глушил шаги. Но атаман был чуток, повернулся к монаху и приглашающе указал ему на кресло у стола, а сам с подоконника пересел в другое — напротив.

Покои заливал жидкий рассеянный свет, от которого было безотрадно и неуютно. Заруцкого подмывало на резкий мужской разговор, а не на степенную беседу. Но, видно, приходила пора учиться смирять натуру.

Бронзовый наездник-крестоносец в рыцарских латах, поставленный посередь стола на бархатную скатерть, мозолил атаману глаза. Была куклица величава и напыщенна, словно польские ротмистры. Заруцкий с неприязнью отодвинул безделку в сторону и перевёл взгляд на старого хитреца. Но Мело ничем не выдал себя.

Он, казалось, закаменел в кресле. Острое лицо его с хищным носом было непроницаемо. Таким оно и оставалось всё время, покуда Заруцкий рассказывал о происшедшем в таборах.

   — С неразумством никто не сладит, — посетовал в конце концов атаман, гнев которого был спрятан, как жар под углями. — Внять не похотели... Верно, в прежни поры не цари правили у нас — скоп юродов правил. Оттого и татары мяли. Трохи не смыслят сконатели, вновь лганье им — истина! Гоже ли сряду третьему подыменщику присягать?..

Тонкие губы отца Мело покривились.

   — Примус. Секундус. Тертиус. Квартус[60], сиречь четвёртый, — перебирая бусины чёток, раздельно произнёс он.

   — Четвёртый?! — возмутился атаман. — Отколь? Кто?

   — Ты, милес[61], — направил монах крючковатый перст на Заруцкого.

   — Я?

   — Ты, — лёгким покровительственным кивком подтвердил Мело. — Волентем дукунт фата. Тамен...[62]. И он заговорил по-русски, но с такой медлительностью, будто, худо разбирая слова, читал по написанному: — Сегодня не пора. Погодим. Сперва нужно заняться иным. Известно нам, что из Новгорода на Волге войско выступило.

   — Довели и мне о сём.

   — А куда оно идёт?

   — До Москвы должно.

   — До Москвы — тебе помощь, не до Москвы — вред. Так?

   — Разумею, так.

   — Ведай, войско миновало Балахну, а на Москву не повернуло.

   — Хай кружлят галки, — усмехнулся Заруцкий и самодовольно щипнул ус. — Близко не подлетят.

   — Вы, рутены[63], днём много спите, сиречь почиваете, — как бы в отрешённости молвил монах и, сменив раздумчивый голос на поучающий, предостерёг: — Опасайся волжского войска. Твои враги там. Перикулюм ин мора[64]. Не жди и не мешкай.

   — Коли ты, отче, знаешь моих врагов, то знаешь и приятелей. Не у Ходкевича ли их шукать? — уязвлённо высказал атаман свою догадку, о чём лучше бы стоило умолчать. Где пристойно недоговаривать, там неблагоразумно распускать язык. Но наставительский совет Мело донельзя задел самолюбие Заруцкого, он не выносил советчиков, навязывающих ему свою волю.

Мело встал и медленно пошёл к дверям. Растворив их, обернулся:

   — Духовная дочь моя известила меня... Я не хочу противиться её воле... Но благословит ли вас Римская апостольская церковь?..

Когда он ушёл, Заруцкий снова приблизился к окну. У белёных бочкообразных столбов шатрового крыльца всё ещё пестрели сутаны монахов.

   — Гожа крепь? Саблей ручаюся, не отсель на поклоны ходят, — молвил казацкий атаман Казарин Бегичев, указывая кнутом на псковские стены. Вместе с дьяком Иваном Шевыревым Бегичев прибыл во Псков месяц назад, а теперь выехал навстречу Плещееву-Глазуну и просвещал его.

Плещеев глянул вяло, с небрежением: ещё не оправился от злохитрой подножки Заруцкого. Все досады не мог избыть, что сорвалась затея. Ведь не стал бы он мутить таборы всего лишь ради псковского самозванца, понеже твёрдо знал, что тот лжец, а тушинского царика не могло быть на свете: отсечённые головы к телам не прирастают. Одно только сокрушение Заруцкого нужно было оскорблённому его властолюбием Плещееву, а тот уберёгся, покорившись для виду казацкому кругу да гордынею поступившись. Верно, кто-то наставил его, из простачка стал ехидной. И седмицы не минуло, как подговорил лукавец казаков отправить Плещеева с новым посольством во Псков. Какова отместка! Снег только сошёл, реки вскрывались, дороги не просохли — а ты езжай, мил-друг! Теперь Плещееву одно оставалось — изворачиваться перед незнаемым псковским вором.

Да, не самое тяжкое было позади, хоть и пришлось добираться кружным путём, слякотными просёлками, остерегаясь не только чужих — литву, свеев, Лисовского, но и своих — шишей и ватажников, а в Твери вон даже без хлеба оставили, в ворота не впустили.

Чудно вышло: выезжали из Москвы с восхода, а заехали к Пскову с захода.

Покуда псковские мужики наводили плавучий мост, Плещеев и Бегичев приблизились к самому берегу реки Великой, к приплеску. Взирая на стены города, поглаживали по холкам смирных коней. У Бегичева, как у старого пса, слезились глаза с багровыми воспалёнными веками. О самозванце атаман и слова не проронил.

Позади начальных людей, у церкви Успения Богородицы и стоящей рядом плоской белой звонницы грудилось три сотни казаков — загодя отобранное в таборах почётное охранение для государя.

— Да ты глянь толком, — укорил Плещеева за невнимание к псковской лепоте Бегичев и тряхнул выбившейся из-под шапки седой кудерью.

Из-за реки Псков с его ровными стенами и круглыми башнями, с могутным взрачным Кромом, со сверкающими крестами и куполами многих церквей виделся не только твердыней, но и стольным градом. Речение живавшего тут старца Елеазарова монастыря Филофея, де Москва есть Третий Рим, вполне могло быть приложимо и ко Пскову. Так царски велелепно и крепко стоял он над рекой. И хоть были выжжены разбойными налётчиками пригороды, и кругом темнели пепелища и развалины, благообразие самого Пскова радовало взор. Верно, стоило бы захотеть жителям — и мог обособиться Псков от Руси, как обособился Новгород.

Посольство встречал князь Хованский с горожанами и стрельцами. Губы князя кривились от натужно учтивой улыбки, и бывалый Плещеев сразу углядел неумелое притворство. Покуда посольские оправляли кафтаны да подтягивали подпруги у коней перед въездом в город, он приглядывался к Хованскому.

Тот наверняка был не в себе: ободряясь, тут же сникал, отводил глаза в сторону, будто что-то порывался сказать, да одумывался.

Когда стремя в стремя въехали под своды крепостных ворот, у Власьевской башни, Плещеев повернул к князю длинное испитое лицо и спросил без обиняков:

   — Не камень за пазухой таишь, княже? Не в заклеп влечёшь?

Хованский смутился, однако отверг подозрение:

   — Боже упаси! Пристойно ли?

Плещееву позарез надо было заполучить приверженца, князю дерзнул открыться:

   — Коль меня страшишься, так попусту. Господь свидетель, я не выдам, и ты не выдавай. Ведаю, что оборотень у вас. Сыскать бы токмо средство...

Из-под сумеречных сводов Плещеев с Хованским выехали уже приятелями, чуть не в обнимку.

   — Кругом тут самовластье смердов, — горячо нашёптывал порывистый князь. — В призванного сюда лжецаря впрямь они верят. У нас, почитай, так: коль все талдычат «воскрес» — стало быть, воскрес и не инако. А он, козлище, бахвалится: мол, большие крепости не приступом берут, а плутней...

Провожаемое приветными поклонами и криками встречного люда, напоказ тянулось посольство по увалистым улицам мимо тёмных изб и белых храмов, мимо церкви Николы со Усохи и церкви Василия на Горке, мимо звонницы со сполошным колоколом, мимо буевищ и глухих тынов. Проехав посадом, повернули к Большому Торгу, нужно было и тут показаться прилюдно: вот-де какое важное посольство прислано из-под Москвы к явленному государю.