В подклете был полумрак. Войдя сюда со свету вслед за Пожарским, Кузьма увидел сперва только скудный огонёк свечи и склонённую над столом голову Юдина. Дьяк что-то торопко записывал, часто макая гусиным пером в чернильницу. Вскинув бороду, сразу бросил перо, показал на обочную лавку.

Едва глаза обвыкли, Кузьма различил напротив себя, у сочащейся испариной стены, обмякшее тело, опутанное верёвкой. Вывернутые руки отблёскивали неживой белизной, опущенное лицо закрывали густые волосы. В углу над малиново пыхающей жаровней рослый палач щипцами ворошил угли, нагребал их на железный прут.

Кузьма вопрошающе глянул на Пожарского и, окликнув палача, кивнул на узника:

   — Ослобони-ка.

Палач послушно дёрнул узел верёвки, узник застонал.

   — Эка беда, — с кротостью доброго опекуна проговорил палач. — Робяты, сюды таща, тебя немного помяли. А вот коль языка не развяжешь, на дыбу вздёрнём, огоньком прижжём, с пристрастием-то гоже будет.

   — Молчит? — спросил князь Юдина.

   — Упорствует, — не скрыл досады дьяк. — Понуждает меня на крайню острастку.

Минуло уже три дня, как был схвачен ополченскими дозорщиками, объезжавшими городские окрестности, неведомый бродяга. В холщовой суме его обнаружили целый десяток смутных грамот. Во всех было одно и то же: призыв к волжским городам признать государыней польскую Марину и посадить её на престол вместе с сыном.

Юдин только и сумел дознаться, что бродяга шёл из-под Москвы христарадничать, а грамоты-де ему подсунули пьяные стрельцы на постоялом дворе в Арзамасе. Сам же он не знает, что в них, поскольку чтению не обучен. Можно было бы и поверить оборванцу, если бы он вчера, запертый в земской клети, не подговаривал сторожа выпустить его, суля большой выкуп. Ещё раз со всем тщанием обыскали нищего и нашли у него в лаптях семь серебряных ефимков. Откуда могли взяться у попрошайки такие деньги? Юдин с терпеливым упорством добивался истины, чуя, что тут не простая уловка, но всё без толку: бродяга как воды в рот набрал.

   — В Арзамасе, толкуешь, ему грамотки-то всучили? — задумчиво произнёс Кузьма после разъяснений дьяка.

   — В Арзамасе.

   — Не послать ли за соловчанином да Недовесковым? Вдруг наведут на что. Кондратий-то Алексеевич зело приглядчив, единожды при мне проныру воровского злодея мигом уличил.

Послали палача. Томясь ожиданием, Дмитрий Михайлович стал перечитывать допросный лист и вполголоса беседовать с дьяком. Кузьма подошёл к скорчившемуся узнику и, усадив его, прислонил к стене.

   — Пить, — попросил бродяга.

Когда староста поднёс ковш к его губам, тот по-лисьи остро и быстро взглянул на доброхота. «Эге, ловок прикидываться», — насторожился Кузьма и уже пристальней вгляделся в худощаво-скуластое, с тонкими и по-ногайски вислыми усами лицо.

Явились Кондратий с Афанасием. Недовесков сразу отошёл от узника, разведя руками. Зато кормщик так и впился в него взглядом, так что тот даже выбранился, не вынеся пытливого разглядывания. Пожарский с дьяком привстали с лавки — чуялась удача. Наконец Афанасий обернулся к ним, твёрдо сказал:

   — Не погрешу: есаул скомраший у вас, человек Заруцкого.

   — Напраслина! — с неожиданной яростью завопил бродяга.

   — Кабы так, — не повёл бровью кормщик и, взяв свечу, поднёс её к своему лицу. — А меня ужель не признаешь?

   — Смердящий ты пёс, поклёпщик! — резко откинутой головой бродяга стукнулся об стену.

   — Не твои ли злыдни по твоей указке меня в овине спалить хотели? А опосля тут, в Нижнем, не вы ли мниха еретическа из темницы выкрали? Полно кошке таскать из чашки. Не сносить тебе головы.

Бродяга затрясся, как в падучей, но вскоре затих. Притворство уже не могло спасти его.

   — Имя? — жёстко спросил Пожарский.

   — Дайте слово, что не загубите, всё открою, — подавленным голосом отозвался уличённый.

   — Пощадим, коль повинишься.

   — Томило Есипов я, астраханский сотник.

   — Отколь шед?

   — Из Коломны, от цари... от Марины Юрьевны послан.

   — Куда?

   — В Астрахань и на Яик.

   — Пошто возле Нижнего шастал?

   — Да в Нижнем у Заруцкого верный человек середь смолян есть, с ним я должен был встренуться.

   — Кто таков? — продолжал допрос князь, переглянувшись с Недовесковым.

   — Не ведаю. Он меня на торгу у Николы ждал, сам бы подошёл, ан время уж истекло.

   — А что Заруцкий? Ведомо ему, что мы ополчаемся?

   — Ещё б не ведомо. Он уж на Володимирску дорогу заставы послал.

   — Мыслит, через Владимир пойдём?

   — А то нет. Самая торная дорога вам. Иными идти накладно да маятно. Нешто не уразуметь?..

Томило уже чуть ли не дерзил. Ему нетрудно было уловить замешательство допытчиков после известия о том, что Заруцкий перекрывает Владимирскую дорогу. Воровской сотник даже не скрыл ухмылки.

   — Сколь народу у Заруцкого в полках? — после недолгого молчания снова обратился к узнику Пожарский.

   — На вас хватит. Да у атамана не одни вы в голове.

   — Не одни?

   — Верный слух есть, что во Пскове живой да невредимый Дмитрий Иваныч сызнова объявился.

   — Быть того не может.

   — Ины, кто в Тушине с ним стояли, во Псков уже подалися. А имя, под коим он хоронился, то ли Матюшка, то ли Сидорка.

   — Воистину Кощей бессмертный, — невозмутимо заметил не терявший присутствия духа Кузьма. — В Угличе зарезан, в Москве иссечён да сожжён, в Калуге обезглавлен, а всё восстаёт из праха. Право, на пагубу нечистая сила завелася на русской земле.

   — Третий, выходит, самозванец-то по счёту, — подивился Недовесков.

   — Како третий! Не десятый ли? Точно мухи плодятся. И всех на сладкое манит, — задумчиво потеребил бороду Юдин.

   — На кровь их манит, — возразил Кузьма.

Когда вызванная стража увела Есипова, князь в сильном беспокойстве заходил из угла в угол. Наконец остановился перед Недовесковым.

   — Ближе всех ко Пскову из городов надёжных Вологда. Поедешь, Кондратий Алексеевич, туда с грамотой от нас. Надобно упредить вора, ему недолго стакнуться с Заруцким. Ты сможешь расшевелить вологодский люд, смолянам всюду вера.

   — Исполню, — без колебаний изъявил готовность Недовесков.

   — И я пущуся с Кондратием, — выступил сбоку кормщик. — По пути нам. А то порато заждалися меня на Соловцах. В живых, поди, уж не числят. Оттоль пособлять буду.

Кузьма с грустью посмотрел на Афанасия: жаль ему было терять верного сообщника.

Ободрённые приходом смолян, в Нижний густо повалили уездные дворяне и дети боярские. Всякому, кто прибывал в ополчение, Дмитрий Михайлович учинял смотр. При отборе служилых людей князю пособляли Юдин да старый Алябьев, что не испытывал никакой нужды сверяться по разрядным росписям, ибо многих он знал в лицо.

Как и прежде на государевых верстаниях в службу, дворяне съезжались конны, людны и оружны. На дворе у съезжей избы, на умятом, в сенной трухе снегу было пестро от разного люда. Одни побывали в сечах и держались с достоинством, хмуровато, важно, иные же были новиками — их сразу выдавали петушиные повадки и горластость. Дворяне большей частью не отличались богатым убранством: тегиляи преобладали над родовыми кольчугами. Некоторые же вовсе явились без доспехов. Но, несмотря на то что крепкие поместники Головины, Ружениновы, Онучины, Нормацкие, Голядковы выглядели намного справнее мелкопоместных Доскиных да Безделкиных, восседавших на разномастных неказистых лошадёнках в окружении всего трёх-четырёх боевых холопов в совсем уж худой одежонке, и те и другие с равной оживлённостью после смотра спешили на Нижний посад к Минину за жалованьем.

Перед крыльцом за вынесенным из избы столом сидел Юдин и, дуя на коченеющие пальцы, заносил принятых в списки. Позади него кучкой толпились всеведы-окладчики, указывали, кто в какую статью годится. Князь с Алябьевым стояли обочь. Все, кто приближался к столу, поначалу беседовали с ратным воеводой.