— Ладно, ладно, — помягчел Кузьма от её смеха. — То я к слову. Всё кряду перебираю, чтоб не упустить чего...

Поманив за собой Фотинку и Огария, Кузьма вышел с ними на крыльцо.

   — Ступай на Ильинску улицу, — велел он Фотинке, — разыщи там ямского старосту Миколая Трифоныча, бей ему от меня челом да найми лошадей на три дни: пора нам твоего князя в Мугрееве проведать. Себе лошадку пригляди да гостю соловецкому, он нам впрок будет... Опосля праздников и тронемся...

Огарию же Кузьма поручил особое дело: тайно вызнать убежище ложных скоморохов, о которых его посчитал первым долгом известить кормщик.

У съезжей избы в кремле, куда привёл Кузьма Афанасия, они оказались не первыми. Тут уже роилось около десятка просителей: худородные дворянишки, дети боярские, служилый люд из уезда. У всякого свои хлопоты: кому жалованье надбавить, кому землицы прирезать, а кому тяжбу в свою пользу обратить. Сторожевой стрелец лениво прохаживался у крыльца, поглядывая на просителей строго и свысока. Никто не знал, когда пожелает объявиться всевластный дьяк.

Наконец появился Семёнов. Важная осанка, дородность, строгий взгляд и брезгливо оттопыренная нижняя губа — во всём облике начальственная неприступность.

Он сразу углядел Кузьму и милостиво кивнул только ему одному: дворянишки давно опостылели — ничего, кроме мороки, с ними.

Торговых же людей привечал — наибольший прибыток от них. Кузьма с Афанасием последовали за дьяком.

   — Ну? — важно выговорил Семёнов, усевшись за стол на пустующее воеводское место.

Вначале Кузьма, а затем Афанасий кратко поведали ему о готовящемся побеге опасных узников и появлении в уезде разбойных скоморохов.

   — Страшных слухов вдосталь ходит, — со снисходительностью всезная, коего ничем нельзя удивить, ответствовал дьяк. — Всему верить, ума лишишься. Эко дело — скомрахи! Себя, чай, пужаете. Не обременить бы ся зряшной суетой. Так Заруцкого, глаголите, молодцы-то?

   — Голову на плаху покладу, Заруцкого, — подтвердил Афанасий.

Приподнявшись, Семёнов зычно позвал:

   — Сёмка!

В дверях тут же показался расторопный посыльный, низко поклонился дьяку. От собачьего подобострастия в нём трепетала, казалось, каждая жилка.

   — Учись обхождению-то, — с улыбкой указал на него Кузьме Семёнов и распорядился: — Разыщи из стрелецких начальников кто поблизости!

Пока томились в ожидании, дьяк не преминул выговорить Кузьме с укоризной чуть ли не отеческой:

   — Старостою избран, а почтенья не выказываешь. Другим повадно будет, на тебя глядючи. И без того тошнёхонько. Кажинный день тут с бунташными дворянишками схватываюся. Не тебе ровня и похлеще чудят: чего, мол, ровно в осаде заперты, чего проминаемся? А я их — в шею, в шею!..

Громыхая подкованными сапогами, вошёл сотник Колзаков, заведомо раздражённый. Он накануне уговорился с Биркиным засесть ввечеру за карты, однако денег для игры у него не нашлось. Угнетённый этим, собирался сходить на торг, поживиться в лавках — не все могли устоять перед нахрапистым сотником, чтобы не дать ему в долг, а чаще без отдачи. Неурочный вызов к дьяку был для Колзакова совсем некстати.

Сотник мельком взглянул на Кузьму с Афанасием и с независимым видом вольно уселся на лавку. Невысокий, плотный, с недоверчивым взглядом, он хмуро выслушал дьяка, напустился на Кузьму:

   — Не сам ли ты, староста, всё выдумал, а? Дабы вредный сполох учинить? Знаю твою повадку. Не зря от тебя на посаде ропот. Грани не чуешь. Стрельцы мои и то пошумливают, в кулак сгребаю.

   — Наставлял уж я его, — поддержал Колзакова дьяк.

Но сотнику отнюдь не хотелось быть в согласии с дьяком. Злопамятным слыл. И не мог забыть, как тот прилюдно корил его в Спасском соборе за поборы на торгу. Нет бы втихую позорил, а то громогласно, под горячую руку. На весь Нижний звон тогда пошёл: Колзаков, мол, лихоимец. С той поры иные торговцы знаться с ним не хотят, ни во что не ставят, а посадские, слышал он от послухов, даже и насмехались. Не обида ли?

   — Коли ж верно всё про скомрахов, — не глянув на дьяка, более миролюбиво заговорил сотник, — то страх напрасный: из кремля они никого не выведут, вороты перекроем. А на посады дозоры вышлю, доглядят.

   — С Афанасием бы кого-нито, он мигом уличит, — посоветовал Кузьма.

   — Пожалуй, — согласился Колзаков, уже тайно рассчитывая сорвать с Кузьмы куш. — К нему неотлучно Орютина с десятком приставим. Довольно с лихвой будет. Не сотню ж наряжать курам на смех! Не дай бог, кто проведает: на скомрахов, мол, стрельцы ополчилися. Стыду не оберёшься. Я и так, Кузьма, гораздо норовлю тебе. Семёнов — свидетель. — И сотник, небрежно поклонившись дьяку, вышел.

   — Ах сукин сын! — выбранился вслед ему Семёнов. — Погодь, выведу тебя на чисту воду! — И заорал на Кузьму с Афанасием: — А вы чего торчите? Получили своё — ступайте. Неколи мне с вами баклуши бить!

Отойдя от избы, челобитчики натолкнулись на поджидавшего их Колзакова.

   — Услуга за услугу, староста, — свойски заступив дорогу, сказал сотник.

Кузьма достал кошель, отсчитал деньги. И сотника словно ветром сдуло.

Афанасий молча положил руку на плечо Кузьмы. Оба с пониманием посмотрели друг на друга и усмехнулись.

   — Порато ловки ж власти у вас, не приведи Господи! — покачал головой кормщик.

Сентября в первый день, на Симеона Столпника, в Нижнем, как и всюду на Руси, справлялось Новогодье. По обыкновению, об эту пору стояла сухая солнечная погода, предвещая краткое «золотое лето», как в древности величали сентябрь-руень. В небесную голубень легко взмывал звон колоколов, разносился широко за городские пределы, откуда ему откликались перезвоны отдалённых церквей. И хоть ненадолго, но всё же тешила эта перекличка мнимой умиротворённостью.

После праздничного крестного шествия Нижний загулял. Шумные толпы перетекали по улицам, густели на зелёных окраинах, копились у Высоковской рощи. Всюду поспевали мальчишки-лоточники со сластями, медовыми пряниками, печёным «хворостом» да «шишками», пирожками, колобушками, орехами. Четыре кабака — два в Нижнем посаде, один в Верхнем — напротив Дмитриевских ворот, ещё один в ямской слободе, на Ильинке — не вмещали весь жаждущий люд, потому временные алтынные стойки и винные палатки приманивали прочих неутолённых.

Зазывные громкие звуки сурн, свирелей, волынок, домр никому не давали впасть в уныние. Самые плотные толпы скапливались возле озороватых скоморохов-прибаутошников, метальников, лицедеев, кукольников. Тут ни на миг не смолкал весёлый гомон. Во всю мочь старались распотешить честной люд и доморощенные нижегородские шутники, и пришлые забавники.

Но Афанасий с орютинскими стрельцами нигде не могли углядеть тех, кого искали. Напрасно они шатались по всем гульбищам, напрасно сбивали ноги — разбойная ватажка как в воду канула. Лишь на опушке Высоковской рощи стрельцы наткнулись на неведомо кем привязанного к берёзе медведя, которому шустрая ребятня скармливала яблоки и пряники.

Далеко за полдень взопревший Орютин, задержавшись у винной палатки, взроптал:

   — Поищи-ка своих злыдней сам, дядя, — сказал он, обращаясь к Афанасию. — А мы тута на привал встанем: не самы последни, чай, из крещёных — и нам пригубить винца с хлебцем не во грех... Углядишь — кликнешь.

С Афанасием остался один Якунка Ульянов, вдвоём они и продолжили розыск. Однако и их вскоре приморило.

   — Передохнем-ка, — предложил Якунка.

   — И то правда, — смирился Афанасий.

Они уселись невдалеке от кремля на зелёном венце Егорьевой горы, откуда далеко была видна Волга и заволжские луговые низины, уставленные до окоёма стогами. Солнце уже багровело и стояло низко, высветляя сверкающую мелкими чешуйками волн реку и прихваченные первой осенней позолотой берега. Кончался день, и, поглядывая на солнце, Афанасий с Якункой свыкались с мыслью о тщетности дальнейшего розыска.