И когда с воплями и бранью приступали к ним до отчаяния доведённые мужики, они сами разъярялись:

   — А чего вы хотите — мы ль виноватые? Останние поскрёбыши продаём, себя корки лишаем! И рады бы завезти, да неотколи. По чьей милости Москва-то заперта? Кто эдак-то правит, что ни Богу свечка, ни чёрту кочерга?..

   — Пущай бы нам чёрт, — злобно поддерживали потакальщики и кивали в сторону Кремля, — токмо бы не тот!

Скучивался, роился народ в торговых рядах, размахивал кулаками, валил по апрельским хлябям на Пожар[13], а оттуда через Фроловские[14] ворота, затягивая с собой стрельцов и крепостную стражу, к царским хоромам. Тёмными волнами колыхался у красного крыльца, всё прибывал и теснился, так что и зёрнышку негде было упасть на площади между Архангельским и Успенским соборами. Грозно и страшно ревела толпа:

   — Хлеба!.. Хлеба!..

   — Мочи нет, все с голоду мрём!

   — До коих пор сидеть в осаде?

   — Доколе терпеть?

Скорбно понурясь, с глубоким сокрушением на лице вышел на красное крыльцо царь, смиренно ждал, когда утихнет шум.

Ни величия, ни стати, ни властности в царе — одна кротость. Не то что ранее, в начальную пору правления, когда, вот так же оказавшись перед возбуждённой толпой, он в сердцах скинул с головы царскую шапку, сунул её вместе со скипетром ближним боярам и, срывая голос, визгливо крикнул: «Коли не угоден, царствуйте без меня!» Оторопел тогда народ, отшатнулся — не ожидал такой прыти от ублажённого властью нового самодержца. Что и молвить, ловок был Василий Иванович Шуйский, изощрён, умел расчётливо менять личины, умел изворачиваться, да всему свой срок: пригляделись к его хитростям. И ныне многие могли бы уличить царя в обманном смирении, да только ведали доподлинно: плохи его дела, хуже некуда, и прикидываться ему, думалось, уже нет никакого проку.

Стоял на высоком, пёстрыми красками размалёванном крыльце-теремке хворобно опухлый старец, с подслеповато моргающими глазками, отвислым длинным носом, лопатистой с проседью бородой, большеротый, рыхлоликий, невеликого роста — весь на виду в своей нескладности и немощности. Жалок был, сиротлив, даже несмотря на то, что за его спиной, грозно посверкивая секирами, высились два дюжих молодца из дворцовой стражи.

Умолкла толпа, и некоторое время стояли глаза в глаза в печальной неподвижности и тиши незадачливый царь и несчастный московский люд, словно в невольном едином согласии.

Но вот поднял голову Шуйский, заговорил слабо, елейно. Однако постепенно голос его твердел:

   — Заедино с вами горе мыкаю, с вами слезьми обливаюся. Тяжкое испытание дал нам Господь... Однако выбора нету. Неужто вы покинете меня, своего радетеля за вас, за землю отеческу? Неужто предадитеся, аки иные христопродавцы, тушинскому нечестивцу? Али не слышали, сколь он кровушки русской пролил да как на костях непогребённых вкупе с литовскими и польскими татями пирует? Ан недолго ему пировати, близка его погибель. Подымаются города на него. Шереметев идёт к нам с Волги, племянник мой Михайла Скопин[15] ведёт свейскую рать из Новгорода, крымский хан на выручку нам поспешает...

   — Не дождёмся, околеем все! — закричали из толпы.

Шуйский помолчал, колыхнулся в богатой распашной шубе, поморгал глазками. В этот час для него решалось всё. И уже ни мольбы, ни уговоры, ни посулы, ни угрозы не спасут, если москвичи не подхватят последнюю слабую ниточку, которую он хочет протянуть им, уповая, как всегда, только на свою удачливость.

Больше всего боялся царь выпустить из рук неимоверными ухищрениями добытый скипетр.

В напряжённом ожидании толпы угадывались явная враждебность и упорное противление, слова увязали в ней, как в трясине. Не она в его, а он был в её власти. И ему ли запамятовать, как безудержно лютовала она, когда всего три года назад он сам же обратил её недовольство, ропот и гнев на первого самозванца? Толпу нельзя на бессрочье покорить, но её можно обмануть. И не единожды, а испокон веков так было. Один обман потом никогда не вредил другому, непрерывно сменяясь. Нужно только упреждать неизбежное.

   — До Николина дни, — тяжело, со стоном вздохнув, сказал Шуйский, — до Николина токмо дни потерпите. А уж я поусердствую за вас, поуломаю хлебников, дабы сбросили цену...

Ничем не нарушенное безмолвие было для него знаком, что и на сей раз ему поверили.

Когда, отпыхиваясь и крестясь, Шуйский вошёл в переднюю палату, там уже были патриарх Гермоген[16] и троицкий келарь Авраамий Палицын[17] — ближайшие царёвы советчики и пособники. Оба сидели за беседой на обитых бархатом стульцах и не поднялись при появлении государя — привыкли наедине с ним не чиниться.

Но если Палицын напустил на себя подобающую сану монашескую отрешённость, то патриарх еле сдерживался: иссохший лик его раздражённо подёргивался, очи под низко надвинутым клобуком горели жёстким огнём. Он с открытым недовольством взглядывал на царя, когда тот, шумно вздыхая, усаживался напротив с угодливым видом погорельца, ожидающего милости.

Тягуче долго молчали.

Гермогену уже давно невмоготу были жалостные воздыхания оплошного лукавца, коего в народе за скаредность ехидно прозывали шубником (в его вотчине шили на продажу шубы). В сумятице междуцарствия урвал он власть, будто сладкое яство со стола. Только от скудоумия этот корыстолюбец, с младости постигший хитрую науку боярских свар и местничества, мог возомнить, что, напялив на себя бармы и шапку Мономаха, сумеет оградиться от суеблудия и розни бояр, ан не тут-то было: памятуя годуновское своевластие, бояре скопом подмяли его под себя — понудили всё вершить по боярскому совету. Не посчитал за умаление, лукаво рассудил: тем море не погано, что из него псы лакали. Со спелёнутыми-то руками стал править вкривь и вкось, заметался, аки птах под заклепами. Ни бояр улестить, ни служилых наделить, ни чёрных людишек укротить — ни с чем не совладал бесталанный.

Кречетом мыслил воспарить, а взлетел вороной. Не по мерке власть-то ему. Одно, прости господи, пыхтение. Ишь поник, заскорбел лукавец, наврал, поди, с три короба людишкам, навлёк испытание новое! Сам в суете погряз и его, Гермогена, с головой в свои поганые топи окунул, от Бога отвлёк...

Палицын тоже предавался своим думам, ибо мысли патриарха ему нечего было угадывать: до прихода царя тот, нимало не таясь, бранил своего богопопустного и так распалялся, что привскакивал на стульце, и крест с панагией на его щуплой груди, сталкиваясь и побрякивая, мотались из стороны в сторону. Не дивно поэтому было Авраамию, что на сей раз вопреки обыкновению патриарх не поспешил на поддержку к Шуйскому, резко промолвив: «Кто начесал кудели — тому и прясти».

Но келарь не позволил себе усомниться: как бы ни корил Гермоген царя, он всегда будет держать его сторону — иного выбора у него нет. Тушинский вор для патриарха поганей сатаны.

Без всяких угрызений совести оставив святую обитель в лихую начальную пору её осадных бедствований, келарь прочно осел в Москве на богатом троицком подворье, поближе к ожидаемым царским милостям: кто ищет, должен ведать, где искать. Для многих плох Шуйский, а ему хорош. И чем гуще тучи над царём, тем чаще снисходит он до Палицына, его смётки да изворотливости, словно последнего прибежища. И это на руку келарю: он-то не упустит случая, дабы обратить его себе на пользу. Не попусту молвят: «Где одному потеря — другому находка». Нет, нисколько в эти роковые дни не жалел Авраамий Шуйского, но и не хотел его свержения: из-под кровли не выбегают на дождь сушиться.

Чем дольше длилось молчание, в котором Шуйский не мог не уловить Гермогеновой неприязни и сторожкой выжидательности троицкого келаря, тем большая растерянность овладевала царём. Ему было душно в тяжёлых, не по весне, одеждах, но, распаренный, как после мыльни, он сидел недвижно и отрешённо, всецело погруженный в свою тоску.